Александр Пушкин: близкая эпоха

В «Северной Лире на 1827 год» был напечатан сонет В. И. Туманского «На кончину Р.» с посвящением А. С. Пушкину. Скорее всего, Пушкин прочел этот сонет раньше; живя в Михайловском, он регулярно переписывался с Туманским, сообщавшим ему все заслуживающие внимания одесские новости. Естественно предположить, что Туманский сообщил Пушкину о смерти Ризнич, о чем стало известно в Одессе в первой половине 1825 г., и послал другу посвященное ему стихотворение, написанное по этому случаю. Содержание сонета Туманского в чем-то близко пушкинской элегии.

«И где ж теперь поклонников твоих
Блестящий рой? Где страстные рыданья?
Взгляни: к другим уж их влекут желанья,
Уж новый огнь волнует души их».

Сюжет пушкинской элегии существенно отличается от элегии Баратынского. В стихах Баратынского звучит спокойный холодный скепсис по отношению к горячим клятвам и «поспешным обетам» юности. В собственном охлаждении и равнодушии он усматривает горестный, но неотвратимый закон жизни. Элегия Пушкина не философична; в ней нет рассуждений и резюмирующих сентенций, только откровенное смятение чувств. Потрясение лирического героя объясняется поразительным различием между чувствами, переживаемыми им в реальности жизни и в поэтическом воображении. Впрочем, это не означает, что последние менее подлинны и достоверны.

О, скоро ли она со дна речного

Подымется, как рыбка золотая?

Как сладостно явление ее

Из тихих волн, при свете ночи лунной!
Опутана зелеными власами,
Она сидит на берегу крутом.
У стройных ног, как пена белых, волны
Ласкаются, сливаясь и журча.
Ее глаза то меркнут, то блистают,
Как на небе мерцающие звезды;
Дыханья нет из уст ее, но сколь
Пронзительно сих влажных синих уст
Прохладное лобзанье без дыханья.
Томительно и сладко – в летний зной
Холодный мед не столько сладок жажде.
Когда она игривыми перстами
Кудрей моих касается, тогда
Мгновенный хлад, как ужас, пробегает
Мне голову, и сердце громко бьется,
Томительно любовью замирая.
И в этот миг я рад оставить жизнь,
Хочу стонать и пить ее лобзанье —
А речь ее… Какие звуки могут
Сравниться с ней – младенца первый лепет,
Журчанье вод, иль майский шум небес,
Иль звонкие Баяна Славья гусли.

Ни в одном из произведений Пушкина образ мертвой возлюбленной не был воплощен в столь зримом, чувственно осязаемом облике как в стихотворении «Как счастлив я, когда могу покинуть…», но он мерцает, просвечивает то здесь, то там на протяжении всего пушкинского творчества. Он угадывается в отрывке «Придет ужасный час…», в «Заклинании», в стихотворении «Для берегов отчизны дальней», в черновиках «Воспоминания», в строках «Бахчисарайского фонтана», он витает в стихотворениях, кажется, совсем далеких по сюжету, таких как «Не пой, красавица, при мне», «Прощание». Наконец, не удивительно, что одна из пяти сказок Пушкина это «Сказка о мертвой царевне». Мы будем говорить о нем, обращаясь к каждому конкретному стихотворению, но в чем же был источник не отдельных произведений, а самого этого навязчивого образа мертвой возлюбленной, к которому снова и снова обращается поэт, варьируя его в разных воплощениях? То он принимает облик зримый и чувственный, то превращается в тень, призрак, за которым лишь подразумевается сколько-нибудь ясный образ, то уходит в метафору, чистую метафору, которую невозможно и нелепо было бы реализовывать, но которая рождена, провоцирована все тем же комплексом ощущений.

В письме к Вяземскому от 9 ноября 1826 г. Пушкин упоминает о боготворившей его поэтессе: «Что Тимашева? Как жаль, что я не успел завести с ней благородную интригу! Но и это не ушло».