Александр Цыбулевский. Поэтика доподлинности

Цыбулевскому и в голову никогда не приходила мысль замахиваться на слово, лелеять насилие над ним. Доподлинность письма и покорность слову – это в общем-то одно и то же, ипостаси единого лицезреющего состояния, насквозь пассивного относительно первоисточника. Вот стихотворение, где Цыбулевский – раб щедро диктуемой ему интонации, несущей стиху и смысл, и мелодию, и голосовой тембр (с. 94):

Зачем мы ходим по гипотенузе,
где белые трамваи с низким лбом!
Что делать в них приятельнице музе,
прописанной в пространстве голубом?

Соленый, сладкий пух, налет загара,
но это не произносимо вслух.
Берут в полет пролеты Авлабара[101],
где с адской серой смешан банный дух.

Что делаешь, что делаю? Взираю.
Седеющий пульсирует висок.
И я пишу стихи, зачем –  не знаю.
Стихи, стихи, как некий адресок.

Та же безотчетная покорность слову видна и в прозе Цыбулевского (об этом свидетельствуют все приводившиеся примеры из нее), однако там отчетливо слышна одна резкая особенность, противоречащая, на первый взгляд, этой покорности.

Прислушайтесь:

Пропадает стихотворение. Время поглощает его, пожирает. А так было хорошо: фонарь, уподобляясь деревьям, приобщаясь к осени, роняет абажур, колпак матовый… Рядом ларек пивной – бутылки пива прямо на земле – батареи, кегли… (с. 121).

Или:

…И все это великолепие пересечено шлангом с наконечником сверкающим… (с. 123).

Или:

…я опоздал, я бегу за ним, но поздно – о – неужели – не видит меня, бегущего, шофер в этом своем зеркале обратном? (с. 124).

Или:

…и от стены отделился человек небритый (с. 128).

Или:

…и колесо в потоке мутном (с. 133).

Или:

А теперь о моей встрече у лавки волшебной… Однажды в горном селе он купил кольцо неснимаемое… (с. 134).

Или:

…балкон и девушки со старухой непременной (с. 136).

Или:

Там Авраам и жена его негостеприимная… (с. 172).

Или:

все как слизало языком шершавым (с. 247).

И т. д. и т. п.

Во всех этих примерах, а подобных им можно найти на каждой прозаической странице, бросается в глаза (а точнее – в уши) одна и та же неречевая неестественность – прилагательное[102] упрямо и нарочито стоит за определяемым существительным, как бы эскортирует его. В самом деле, для русской разговорной речи – при всей ее интонационной либеральности и грамматической декоративности – это на редкость нехарактерно, хотя, разумеется, и не запрещено.

Действительно, существительное предшествует определяющему его прилагательному в исключительно редких случаях. Во-первых, в вещах, сорганизованных ритмически (например: «Очи черные… Скатерть белая…», в том числе и в стихах: «Не пой, красавица, при мне / Ты песен Грузии печальной: / Напоминают мне оне // Другую жизнь и берег дальний…»).

Сюда же следует отнести и случай обособленного согласованного определения: «…Бежит он, дикий и суровый, / И звуков и смятенья полн, / На берега пустынных волн, / В широкошумные дубровы».

Здесь такой порядок не закономерен, а навязан поступью заданного наперед размера в стихе.

Третий случай – риторические противопоставления – им всегда сопутствует тире – типа: Иван Семенович – глупый, а Семен Иванович – толстый.

Наконец, четвертый случай – бюрократический: описи, ведомости, портретные характеристики. Примеры: шкаф металлический, кровать деревянная, диван пружинный, одеяло шерстяное, может быть, снова скатерть белая и т. д. Или: рост средний, вес средний, ум средний и снова, может быть, очи черные и т. п.[103]

Можно не сомневаться, что в противоположность французскому, например, языку – в русской речи все эти случаи и ситуации не доминируют, а образуют в ней допустимую, но нежелательную и потому нечастую – инверсию. Но тогда почему же это столь нетрадиционное словоупотребление так широко представлено у столь традиционного поэта, к тому же чуткого к привычкам своего материала, – у Александра Цыбулевского?