Александр Цыбулевский. Поэтика доподлинности

 …Что ж увидит, что узреет око –
немощному глазу вопреки?
Просыпаюсь высоко-высоко…
И Кура название реки –

находим очень интересное сочетание играющего ударениями повтора («высоко-высоко»), чисто звукового по своей природе, с повтором смысловым (точнее, интонационно-смысловым), явленным в синонимах (увидит-узреет, око-глаз), причем в паре «око-глаз» акцент делается на их некое различие, даже противопоставление (синоним как антоним!). Иными словами, звуковая сдвоенность перемежается с противоречивой смысловой.

Вообще же этот прием звукописных повторов традиционен в русской поэзии. Еще у Пушкина в «Евгении Онегине» встречаем: «И, как огнем обожжена, / Остановилася она». / «Недоумения полна, / Остановилася она».

Множество примеров тому можно найти у Мандельштама, Цветаевой[122], Пастернака, Хлебникова, из современников – у Ахмадулиной[123]. Есть в этом почти что непроизвольном повторении некая механическая иррациональность, некое фонетическое таинство, шаманство со словом. Хлебников писал: «Лыки-мыки это мусульманская мысль, у них есть шурум-бурум и пиво-миво (ср. и тазики-мазики у Цыбулевского. – П.Н.), шаровары, то есть внеумное украшение слова добавочным почти равным членом». Вспомните и о назойливом редифе – этой канонической эпифоре касыд и рубайят. Потому-то, мне кажется, и учащаются эти повторы в прозе (обратите внимание на название!) «Шарк-шарк», где повествование ведется о Средней Азии, и даже русское «шиворот-навыворот» – представляется мне «мусульманской мыслью»[124][125].

Вторым и более сложным приемом удваивающего повторения является следующий (см. выделенное):

…Дым-камень или камень-дым, / немного каменного дыма – / и путь все там же проходим, / где та же грязь непроходима (с. 45).

Или:

…И он был я. И я был он (с. 95).

Слова и словосочетания организуются симметрически – «точно зеркало ставится между ними», как сказал бы сам Цыбулевский. Насколько мне известно, этот прием не закреплен терминологически, и я буду называть его «зеркалкой». Симметрия для него характерна, но возможны и отклонения, точнее смещения ее оси:

…Пусть дождь идет и небо меркнет, / и ты уходишь сгоряча: / незримо над Рачою Верхней / сияет Верхняя Рача (с. 33).

Зеркальность этого приема не мешает проявляться свойственной ему динамичности. В самом деле, он подразумевает движение, но не всякое, а колебательное или круговое – одним словом, циклическое, замыкающееся на исходную точку. Вот движение вверх-вниз:

Все равно куда –  что сперва, что потом.
Но всегда навсегда –  только пусть:
Карусельный спуск, Винный подъем.
Винный подъем. Карусельный спуск.

А вот движение туда-сюда, туда и обратно (с. 88):

 …Хочешь проездной билет:
от Гелати[126] до Баграти,
от Баграти до Гелати –
сроком годный на сто лет?

В общем виде «зеркалки» можно рассматривать как торжество и незыблемость тождества, как некие полиндрономы, перевертни (где единица чтения – не буква, а слово), что не мешает им – иной раз – сработать и во имя иронии (с. 85):

 На миг один перед глазами –
 и тут же вихрем понесло.
 Подумать только: Мукузани!
 Село –  вино. Вино –  село.
 О чем же дальше, если –  мимо?
 О том, что нам не суждена
 и прядь струящегося дыма
 вина –  села. Села –  вина.

Немало зеркалок и в прозе:

Во всяком случае голос – свет, свет – голос… (с. 122).

Или:

…пока не становится перьями соколиными, соколиным опереньем… (с. 140).

Или:

Вино, Еда, Еда. Вино. И водка (с. 144).

Или:

Усы и шапка-чашка или чашка-шапка – что едино (с. 175).

Или:

Они живые. И камины резные. Резные камины. И ковры к настроению. И настроение к ковру (с. 217).

Или:

Собаки-голуби и голуби-собаки (с. 262).

Или:

Утро. Белое синего. Синее белого.

И т. д.