Александр Цыбулевский. Поэтика доподлинности

Как видим, грамматически гнутое слово – чаще всего – метафорическая характеристика существительного: «хашная заря», «эпическая гемма» и др. Иногда его состав сложнее: «государственное молчание зданий», «проклеенная наглухо мгла» и т. д. Еще реже – и сам тип построения гнутого слова – иной: «Бухара съедобна на рассвете», «кошмар взовьется ножевой» и т. п.

Самый распространенный тип их построения – «закон гнутости» – в общем виде таков: эпитет покидает «свой» объект ради другого, «изменяет» ему и тем самым видоизменяется сам, приноравливаясь семантически к своему новому партнеру. Рассмотрим это на примере «цветастого отвлеченья»:

Пора на вокзал… Душанбе. Пляшет и рыдает, говорит частушками вокзал. // И в этой суете сидит на месте боковом таджичка и что-то ест в каком-то цветастом отвлеченье («Шарк-шарк», с. 296).

Эпитет «цветастый» по своему генезису вовсе не эпитет, а определение, автологическая характеристика одежды таджички, причем сам халат здесь даже не упомянут (возможно, что он относится, вернее относился, вообще к Средней Азии, к ее солнечной полуденной толпе на вокзале, и тогда, пардон, это был-таки эпитет). Будучи сцеплен с душевным состоянием поглощенной едой женщины (а вокруг вокзал! среднеазиатский вокзал!), он привнес с собой – ни разу не окликнув по имени – и пестроту халата, и мельтешение толпы, и еще многое другое, чего не было бы, скажи Цыбулевский – «…сидит таджичка в пестром цветастом халате» (пусть даже: «в халате цветастом». – П.Н.) и ест что-то с видом отвлеченным. Еще одна деталь – неслучайность выбора нового объекта для определения. Во-первых, определения цвета (в том числе цветастый) в нашем сознании ассоциируются с предметами, а не с действиями, и поэтому словосочетания «сидит цветасто» или «цветасто ест» – рискованны и, при всей их неожиданности и смелости, не очень достоверны, не очень доподлинны, так сказать. В то же время слова «цветастая таджичка» или «цветастая суета» несколько тавтологичны и поэтому не столь выигрывают при сцепке. Таким образом, наиболее благосклонно к совместной жизни, ко взаимным изгибам и переменам – именно «цветастое отвлеченье»[129]!

Очень интересен как гнутое слово «рынок бестархунный». Это базар, но такой маленький, такой бедный, что там даже травки тархун (!) нету (это так же нелепо, как зима без снега!). Вся никчемность, вся бессмысленность этого базара схвачена и передана этим определением (не эпитетом даже!) – бестархунный. Ассоциативные изгибы спрямляют маршруты мыслей и слова: быть может, целый абзац «сэкономил» поэт на этом «рынке бестархунном»!

Из всего этого вытекает несколько обстоятельств, достойных быть особо подчеркнутыми.

Во-первых, существенно то, что покинутый эпитетом объект («объект первоначальный») может уже и не присутствовать в самом тексте, уйти в подтекст. Хотя чаще он не исчезает, а просто скромно отворачивается, слившись в контексте с другими словами.

Второе. Гнутое слово – это метафорическое сопряжение понятий чаще всего далековатых: отвлеченье и – цветастое! Помимо обдающего озоном ощущения свежести эпитета, неожиданности гнутого слова в целом – возникает (за счет ассоциативности) текстовое сокращение предложения, грамматическое спрямление фраз[130]. Порхание эпитетов приводит к игре грамматических ориентаций, к неизбежной смысловой переакцентировке (разумеется, при сохранении семантического ядра, сущности поэтической мысли).

Далее, гнутое слово как орудийное средство поэтической речи сопровождается кардинальным повышением роли контекста и подтекста в стихе. Что касается подтекста, то, например, у Мандельштама, как это хорошо показала Л. Я. Гинзбург, ключи ко многим стихам или отдельным «темным» местам в них лежат за их пределами – в его прозе, статьях, других стихотворениях (иногда их смысл проступает лишь после привлечения мемуарных или других источников)[131]. То же можно сказать и о Цыбулевском: фактура и природа того же «каменного луча» из одного его стихотворения полностью проясняется лишь после прочтения прозы «Ложки» и т. п.

Но подтекст чреват двумя серьезными опасностями – авторскими злоупотреблениями, с одной стороны, и читательским произволом при прочтении, с другой. Поэтому реальная основа гнутого слова, твердая почва под ним – все же – контекст. Без корней в контексте гнутое слово лишено не только семантической ясности или оправданности (а они ему тоже необходимы), но еще и – вот потеря для читателя! – озаряющей прелести сотворчества, наслаждения от «исполняющего понимания». Именно контекст призван структурно сорганизовать водорослевидные пучки смыслов, способен сориентировать читателя, настроить его на нужную поэтическую волну (или близкую к ней). Ведь «…возможности понимания поэтического слова вовсе не безграничны, – безграничны возможности непонимания»[132].