Александр Цыбулевский. Поэтика доподлинности

…композиция складывается не в результате накопления частностей, а вследствие того, что одна за другой деталь отрывается от вещи, уходит от нее, выпархивает, отцепляется от системы, уходит в свое функциональное пространство… Самих вещей мы не знаем, но зато весьма чувствительны к их положению… Таким образом, вещь возникает как целокупность в результате единого дифференцирующего порыва, которым она пронизана[137].

Именно из таких поэтических квантов и из законов их сцепления складывается наиболее значимая, наиболее знаменательная композиционная структура стихов Анны Ахматовой, а в нашем случае и Цыбулевского[138]. В то же время принципы построения из них собственно стиха как высшей поэтической целостности могут быть самыми различными. В совокупности гнутых фраз могут читаться и четкая логическая (или мистическая) мысль – развертывание, например, некой аллегории, и, наоборот, смутный, невнятный (или же замаскированный) намек или жест. Повторю, что Цыбулевскому ближе всего то, что Е. В. Завадская называет хаосом как основой композиции; этот принцип лучше коррелирует с основным пафосом его творчества – идеей доподлинного запечатления. Отсюда бессюжетность его произведений (не говоря уже о фабуле). Точнее, сюжет задается, но как-то дискредитирующе – очень неявно и расплывчато. Вот, например, такое стихотворение:

Решительно. Решительно во всем –
зачатки прозаического бреда.
В хинкальную у Земмеля войдем –
за чьей-то стойкой –  даже не беседа,

А: «Выпьем за родных!» –  Столпы. Столбы.

Чудовища… Но дым и пятна света.
Таки начнем без помпы и пальбы
и, право, обойдемся без сюжета.

Прекрасная прислонена метла,

и застит взоры юбка курдианки,
и можно плакать и сжигать дотла
какой-то давней лирики останки.

Все, все о быстротечности трубит,

но спрятаны и не мешают трубы.
И с каплей на носу старик сопит,
и жалко шлепают по тесту губы.

И проза допускает без труда,

при этом не задев правдоподобья,
младую ведьму привести сюда,
она вокруг посмотрит исподлобья.

А ты чужой. Порхает карандаш.

Какой-то тип. Невнятная описка.
На шабаш приглашенье, на шабаш –
в кармане обнаружена записка.

 …Кого-то ждут. Накрытый стол. Вино.

Скрип галереи. Тишина. Просветы.
А в лирике по-прежнему темно,
недаром к прозе тянутся поэты (с. 70–71).

Здесь, словно пульс на локте, прослушиваются, вернее, угадываются сразу две сюжетные линии. Первая – сюжет действия – «сложна до умопомрачительности»: группа мужчин, и в их числе поэт, зашла в некую хинкальную, где поэт, вчуже попивая вино, созерцает метаморфозы общепитовского быта. Вторая линия – сюжет мысли – нанайская борьба разума и совести поэта: стыд за прозрачность своего творчества и объяснительно-оправдательная ссылка на массовость этой эвакуации поэтов из лирических темнот (явленная в самом конце стихотворения, эта мысль заново раскручивает и освещает стих, обнажает его цоколь и фундамент).

Чрезвычайно интересна композиция гнутых фраз, полностью совместившихся со строками, в следующем шестистишии:

Лежит собака на газете.
За нею темный двор ночной,
склад угольный и дровяной.
Блестит трамвайный путь прямой.
Еще пожить на этом свете.
Лежит собака на газете (с. 25).

Первые строки (они же гнутые фразы) – нагнетают ощущение городской ночи (как, кстати, неожиданно и точно увидено самое обыденное и простое – и потому незаметное, незамечаемое – блестящая прямизна трамвайных рельс!). Здесь – приемом – обычный для Цыбулевского перевод взгляда, своего рода «сюжет глаза». И вдруг – в кромешной тьме – зарница! – «Еще пожить на этом свете»!