Александр Цыбулевский. Поэтика доподлинности

Но и в устах положительного персонажа этот метр характеризует нечто с отрицательной стороны. (Обратим внимание на тенденцию к внутренней рифме – беден, бледен – как она естественна и как компенсирует отсутствие рифмы в нечетных строках.) Кроме того, у Цветаевой в начале поэмы на самого Годердзи ложится какой-то отсвет зла или демонизма. Очень уж контрастирует его эффектное появление с обликом пастушки. Но если Цветаевой было важно выявить контраст: царевич – пастушка, то Заболоцкого интересует тут не контраст, а гармоничная картина, не диссонанс, не разлад, а согласие и соответствие:

Между прочим, Цветаева не простит этого оленя охотнику. Олень не появляется больше у Важа Пшавела, но Цветаева не может его забыть; в главе XII, через семь глав, Этери скажет Годердзи:

 О, зачем, взамен оленя,
 В грудь меня не поразил?

Как видим, пословный метод не следует понимать слишком буквально: Цветаева также отступает от буквы, жертвуя ею ради эмоции и музыкального принципа с его повторениями, нарастаниями, каденцией.

Но если Цветаева, не в пример Заболоцкому, решает музыкальные задачи, то она пренебрегает задачами живописными, изобразительными, которые в центре творческих устремлений Заболоцкого.

Для Заболоцкого естественен метод сменяющихся картин, недаром мы говорим – эпическое полотно. Слово «полотно» тут определяет особую задачу словесного материала – живописать, рисовать, складываться в картину, причем если говорить о Заболоцком, то, в какой-то мере, картину даже знакомую, кисти известного художника. Напротив, у Цветаевой картина ни на что на похожа – по существу там и нет картины. Это наглядно в пятой главе, где сбываются дурные предчувствия Этери – недаром лила она слезы, и в самом деле стадо ее, как только она его покинула, погибло. У Цветаевой этот эпизод – в разнонаправленном движении, место исчеркано разноустремленными глаголами, буквально кишит действием: встает солнце, опускаются птицы, разбегается волчий сброд, мчатся вороны, их встречает клекотом гриф, за барсом следуют два медведя, мачеха гонит их, «по ветру пустивши космы» – «Хриплым зовом, черным словом оглашая даль и близь» – ритмическая завязка. Картины нет, есть движение и соединение импульсов…

У Заболоцкого количество глаголов минимально. Ворон не опускается, а «спуститься готов». Воронье парит кругами – таким образом, почти неподвижно, его движением можно пренебречь. Стервятник шипит, гриф озирается. Слышно лишь эхо, повторяющее старушечий вопль и самим повторением закрепляющее общую статику. Волки не убегают, а сказано, что стадо ими зарезано.

Возникает живописная картина:

Стряслась над старухой беда,
Все поле завалено мясом,
И коршун, слетая туда,
Теряет от радости разум.
Большие крыла опустив,
Стервятник шипит на соседа;
На них озирается гриф,
Кромсая остатки обеда.

Есть в поэме «Этери» персонаж, на котором особенно наглядно сказалось различие творческих принципов Цветаевой и Заболоцкого. Это колдун, к которому за приворотным зельем отправляется Шерэ. Заранее, еще не заглянув в текст, можно предположить, что его портрет окажется чужд Цветаевой и близок Заболоцкому. С одной стороны – никак не определения, не живописание, с другой стороны – именно определения, именно живописание.

И действительно, у Цветаевой о колдуне сказано: «Приказует он воде, ветру, солнцу, стуже, зною, граду, ливню и грозе. Чернотою превосходит уголь, деготь и смолу». Тут перечисление призвано заменить картину, темп главенствует над всем. Цветаева не рисует, это мнимый портрет, он лишен зримых черт. Это слуховой, музыкальный образ – «уши – рыси, когти – грифа» – увидеть его нельзя, но его можно почувствовать. Заболоцкий, напротив, дает образ зримый, где есть даже такие определения высокого сходства, как «точь-в-точь». «С виду проклятый точь-в-точь как христопродавец Иуда». Трудно представить нечто более портретное:

Торчат под усами клыки,
Огонь шевелится над рожей,
И кости его широки,
Железной обтянуты кожей.
На ноги посмотришь –  мужик,
А коготь на пальце –  собачий,
И весь почернел он, старик,
И гривой порос жеребячьей.

Это же место в переводе Цветаевой в общем литературно. Причем ей настолько не по нутру живописание, что не обошлось без некоторой нелепости и абсурда: у колдуна Заболоцкого «кости железной обтянуты кожей», у Цветаевой «кости голые железо листовое облегло».

Да, воистину, Заболоцкий имел право обратиться к своим коллегам: «Любите живопись, поэты!» в стихотворении «Портрет».