Александр Цыбулевский. Поэтика доподлинности

Любите живопись, поэты!
Лишь ей, единственной, дано
Души изменчивой приметы
Переносить на полотно.

И он показывает себя мастером портрета, притом еще и гротескного – тут идут на ум гоголевские портретные характеристики нечистой силы. Заболоцкому недостало только назвать это зло, он называет его – чародей и эмоционально определяет: «паскуда». Паскуда и чародей не умещаются в один словесный ряд. Цветаева же для пшавеловского колдуна нашла удивительно точное название, которого, кстати, нет в русском языке. Она говорит: ведьмак. Украинский мужской эквивалент «ведьмы», слово удивительно точное и понятное.

Интересно отметить, что, при всей высоте лексики, Заболоцкий не гнушается слов типа «с панталыку» или бранных вроде «паскуда». Но они у него не вовлечены в действие – чем низводятся до уровня вялых заполнителей строки. Напротив, когда, казалось, едкое словцо было бы уместно, Заболоцкий его не произносит. Произнося же, нейтрализует, обрекает на безразличную роль.

Когда Заболоцкий снижает свою лексику, у него бывают непопадания. Наиболее уязвимые места в переводе – это обращения: «красотка», «девица», «моя дорогая», «милая». Их нет в подлиннике, они слабы сами по себе, что особенно ощутимо в артистическом контексте, где они выглядят чужеродно[154].

Цветаева в тех же обстоятельствах строга, даже аскетична, что согласуется с суровостью подлинника. Но есть и явная неудача – русизм, лубок. Годердзи, впервые увидев Этери:

К лбу прикладывает руку:
«Здравствуй, девушка-краса!»

Раздобыв колдовское зелье, Шере возвращается на родину, и тут его потрясает зрелище движущегося войска Гургена. Шере, запятнавший совесть, не смеет смешаться с войском, нет ему в нем места. Важа Пшавела остро интересовала психология отщепенца вот в такие именно минуты. Для Цветаевой же эта главка – проходная: бойкий хорей – один звук – ничего для души и глаза:

 Входит Шерэ в край родимый,
 Видит: движется война.
 Войско грозное рекою
 Катится за рядом ряд.
 Бьются яркие знамена,
 Трубы звонкие трубят.

Все это слишком словесно (и, кстати, отсутствует в подлиннике):

 Пыль от конницы несется,
 Долетает до небес,
 С небом вздумали сразиться
 Копья частые, как лес.
 Подлинно ярко:
 За обозом –  вереница
 Красноглазых палачей.
 Разукрашены зубами
 Рукоятки их мечей.

У Заболоцкого видение войска, которое проходит как бы отраженным в глазах Шере, напоминает гравюру:

 И вот он –  родной небосклон!
 Но что это? Строем старинным,
 Вздымая полотна знамен,
 Отряды идут по долинам.
 Рога боевые трубят,
 Колышутся длинные стяги,
 И кони, волнуясь, храпят,
 И воины полны отваги.
 На каждом мерцает, светясь,
 Доспех, облегающий тело,
 И черная кровь запеклась,
 И грязь на телах затвердела.
 У каждого щит на плече,
 У каждого палица битвы,
 На каждом тяжелом мече
 Иссечено слово молитвы.
 В стальной рукавице рука
 Колеблет копьем многогранным,
 Броня на груди нелегка
 С нашитым на ней талисманом.

Тут все сошлось – большое и малое, филигранная отделка частностей и не заслоненное ими целое. Но это экспозиция, главное впереди. Заболоцкий ухватил самую суть, и ему не потребуется, как Цветаевой, морализующая сентенция:

Тот, кто душу продал бесам,
В правой битве не боец!

Эта истина сама собой последует из того, что дает Заболоцкий, ее незачем провозглашать:

И чоха[155] намокла от слез,
И гложет тоска святотатца.
Хотел он пробраться в обоз
И с войском Гургена смешаться –
Да поздно! Душа залилась
Прощальным отчаянным свистом.
И с правдой последняя связь
Нарушилась в сердце нечистом.
Как бешеный, Шере взглянул
На эти знакомые лица,
И войск торжествующий гул
Ударил в лицо нечестивца.
Отпрянул несчастный назад
И, втайне себя проклиная,
Помчался в кустах наугад,
Коня второпях погоняя.