Александр Великий. Мечта о братстве народов

Аристотелю удалось сделать нечто более важное, чем просто заполнить голову юного Александра самыми разными сведениями. Он пробудил в нем жажду знаний, научил понимать искусство скульптора, художника, архитектора, упражнял слух для восприятия музыки, зародил в его душе восхищение поэзией Гомера и драмами Софокла, Эсхила и Еврипида, возбудил любопытство ко всему, что окружающий мир хранит в тайне, — строению растений, животных и прежде всего человеческого тела, заинтересовал его размерами и бесконечным разнообразием земли с ее горами, морями, пустынями, реками — другими словами, географической картой мира.

Это было воспитание, в процессе которого ученик не осознавал, что его воспитывают, направляют его характер, подчиняют страсти разуму, гасят наглую заносчивость, подводя, в конце концов, к тому, что греки называли kalos kagathos — «хорошим и красивым человеком». Только такой человек обладал добродетелью добродетелей — arete (аретэ).

Arete первоначально означало не что иное, как способность, проявившуюся в какой-нибудь определенной области. У Гомера она выступает как мужественность, у Сократа — как трудолюбие, самообладание и, наконец, великодушие. Нравственный идеал Аристотеля мы узнаем из его «Никомаховой этики»: «Чем выше порядочность, тем больше почестей тем, кто оказывается их достоин. Кто великодушен, тот не зазнается в счастье и не скроет свою боль в несчастье. В случае опасности он не пощадит своей жизни, потому что не захочет жить любой ценой. Его движения невозмутимы, его слово — веско. Поспешность не к лицу мужчине, для него немногое исполнено значения, равно как мало значит сильный голос того, кому это не важно». Он вооружил своего ученика целым арсеналом знаний, которыми, как оказалось, тот очень умело воспользовался во время своего похода в Азию — когда приказывал рыть каналы для орошения и осушения, когда пытался культивировать местные растения на чужбине, и наоборот, определял скорость езды и дальность расстояний, производя необходимые измерения, отправлял на кораблях в Грецию для разведения арабских жеребцов, вместе со своими врачами разрабатывал средство против укусов змей и даже пытался лечить своих заболевших друзей составленным им самим лекарством.

Позже Александр поссорился со своим учителем, но никогда не забывал, чему у него научился: «Моему отцу я благодарен за жизнь, а Аристотелю — за искусство обустраивать жизнь».

«История позволяет нам полагать, — писал Уилл Дюрант в своей «Истории философии», — что стремлением к слиянию наций и культур Александр в какой-то мере обязан силе и величию его учителя — величайшего универсального мыслителя, которого знает история; что победа единой концепции, одержанная в политике благодаря ученику, а в философии — благодаря учителю, являла собой лишь разные стороны одного и того же благородного и драматического плана сплочения хаотичного мира в единое целое — и все это благодаря двум выдающимся македонянам».

Когда Александр защищал свое право на трон, Аристотель еще находился в Македонии. Только в 335 году до н. э. он вернулся в Афины, чтобы основать несколько школ. Возможно, у него состоялась встреча с бывшим учеником, а ныне царем. Нам не известно, о чем они говорили. В последнее время Александр, проводя свое мирное, без единого удара меча, политическое наступление, настойчиво напоминал грекам, что клятва верности, данная ими его отцу, остается в силе и по отношению к нему. Перед синедрионом в Коринфе он, подобно Филиппу, выступил как стратег-автократор и сразу устроил здесь свою резиденцию. Художники, философы, политики — вся элита Греции прибыла в город, сгорая от любопытства и желания познакомиться с человеком, слывшим вундеркиндом, которого воспитывал не кто иной, как Аристотель, — разумеется, в духе греческой культуры, убеждений и образа жизни.

В Коринфе состоялась известная встреча Александра с Диогеном, которую, впрочем, строгие критики считают маловероятной уже хотя бы потому, что впоследствии философ так больше никогда и не побывал в этом городе. Здесь мы придерживаемся мнения Эгона Фриделя, который полагал, что коринфская беседа имела место, и более того: царь посетил Диогена в Афинах. Как бы то ни было, параллель между героем, который подчинил себе весь мир, и мудрецом, считавшим, что сам человек — это целый мир, глубоко символична.