Александра Федоровна. Последняя русская императрица

Без единого слова прощания, без единого жеста, гордая ледяная, величественная государыня повернулась к ним спиной и вышла из комнаты. Пораженные ее чувством дос­тоинства Гучков с Корниловым прошли через вестибюль к выходу, сели в автомобиль, вместе со своими сопровождав* шими лицами.

Во имя свободы эти две марионетки объявили одинокой, беззащитной женщине о том, что она отныне находится в тюрьме.

Когда она вернулась к себе, там ее ждала Лили Ден, Она тяжело оперлась на письменный стол, стоявший у окна. Она не плакала. Она сумела взять себя в руки. Ее конфидентка поспешила к ней, чтобы помочь сесть в кресло.

— Ваше величество, что же там произошло? Там было столько шума!

Она опустилась в кресло и вдруг направила свой при­стальный взгляд на гобелен, подаренный ей Францией. На ней была изображена французская королева Мария-Антуа­нетта в окружении своих детей. Она отчетливо, выделяя каж­дое слово, сказала подруге:

— Я больше не императрица, но в любом случае остаюсь сестрой милосердия. Ступайте, посмотрите спят ли мои дети. Да хранит вас всех Господь!

Из-за детей, только из-за них, она отказалась от предло­жения Ден бежать с ней в Финляндию. Да и теперь побег невозможен. Вдруг острая боль в колене заставила ее вскрик­нуть. Она никогда не признавала себя инвалидом, тем более, если нужно было решительно действовать, и теперь все ее существо, как с физической точки зрения, так и с мораль­ной, стремилось только к одному, — к необходимости еде* лать все, чтобы спасти свою семью.

Над ее ложем висела икона, подаренная Распутиным. Она долго глядела на нее, потом легла на кровать, не раздеваясь и долго-долго плакала, постоянно повторяя имя, которое слетало с ее уст:

— Ники... Ники...

* * *

В сопровождении возбужденной толпы, проявлявшей к нему самое глубокое уважение, Николай подошел к своему вагону императорского поезда в Могилеве, чтобы ехать до­мой, в Царское Село. Его сопровождали четверо депутатов Думы.

Царский поезд прибыл по расписанию и встал на запас- ном пути царскосельского вокзала в 11.30. На платформе представители Думы передали своего заключенного новому только что назначенному, коменданту дворца. Как только царя увезли, члены его свиты в страхе разбежались кто куда, чтобы себя не компрометировать. Последние царские офи­церы, незаметно выглядывая из окошек своих купе на пер­рон, на котором уже не было представителей революции, спешно спускались по лесенке.

Платформа быстро опустела. Только князь Василий Дол­горуков, зять графа Бенкендорфа, решил сопровождать быв­шего государя и оставаться с ним до конца, чтобы там ни произошло.

Когда Николай ехал по дороге, по обочинам которой сто­яли часовые, те ему не отдавали чести. Наконец, автомобиль подъехал к подъезду дворца, и Николай с князем Долгору­ким вышли из машины. Они по лестнице поднялись в вес­тибюль, битком набитый незнакомыми людьми, в основном солдатами, которые пришли специально, чтобы поглазеть на бывшего царя. Некоторые из них курили, а кое-кто даже не думал снять головной убор к присутствии царя. По привыч­ке, проходя через толпу, Николай то и дело в знак привет­ствия, дотрагивался до околышка своей фуражки, но никто на его жест не отвечал. Он обменялся рукопожатием с Бен­кендорфом, и, не сказав ни единого слова, прошел в личные покои. Императрица, дежурившая у окна, видела, как подъе­хал автомобиль. Дверь распахнулась, и лакей гораздо более звонким от волнения голосом провозгласил: «Его величество император!»

Радостная Александра побежала ему навстречу. Они во­шли в детскую и, наконец, оказались одни, одни! Они долго прижимали друг друга к груди, ничего не говоря, и слезы омывали следы поцелуев. Она заговорила первой:

— Ники, любовь моя единственная, только одно твое присутствие здесь, рядом со мной, мне куда дороже любой империи в мире. Наконец-то мы снова вместе! Наконец ты рядом, и мы можем смотреть в глаза друг другу.

Впервые я могу смотреть на тебя, испытывая всю силу своей любви к тебе, как покорная женщина, как твоя жена. Да, твоя жена, которая сейчас любит тебя еще сильнее.

И Николай, который до этой минуты был человеком оза­боченным, но стойким, вдруг проявляя слабость, уронил свою голову ей на грудь и зарыдал, зарыдал, словно ребенок. Он долго не мог успокоиться, но когда взял себя в руки, стал неистово покрывать поцелуями руки своей жены и затем, упав перед ней на колени, сдавленным голосом, словно роб­кий юноша, проговорил:

— Прости меня, моя любимая. Прости мою душу грешную!

* * *

Тем временем Корнилов распорядился заменить верную царю дворцовую гвардию и офицеров эскорта простой сол­датней, грубой и невежественной, теми солдатами, которые первыми попались ему под руку. Это означало, что отныне в Александровском дворце устанавливался тюремный ре­жим.