Алексей Балабанов. Встать за брата… Предать брата…

Он мог быть пристрастным и жестким в своих оценках творцов декультурации, навалившейся на страну, или во мнении о своих же «тради», разворовывавших (и до сих пор растаскивающих, кстати, как минимум в формате московского подразделения Союза писателей России дорогущий старинный особняк на Большой Никитской, о чем и писал автор прежде в писательской газете) общую писательскую собственность, но старался оставаться объективным в оценках произведений и явлений культуры. Декларируя первичность литературной основы в кинопроизведениях.

Тогда, в конце 90-х, фигура ректора литинститута представлялась все еще очень влиятельной и вполне медийной. Даже на быстро убывающей со времен СССР литературоцентричности. И была вовлечена во все сферы российской культуры, о чем писатель и свидетельствовал в своих дневниковых записях. Суждения и присутствия ректора литинститута ждали не только в литературном процессе, но и в театре, на ТВ и в кино. К кино, кстати, он был особенно приближен и со стороны жены, которая была известным кинокритиком. Необходимость посещать премьеры не была для него обременительной. Новое всегда было ему интересно.

Так вот, Есин упоминает, что жена просила его обратить внимание на творчество молодого Алексея Балабанова и написать что-то о нем в формате статьи. И первые впечатления о режиссере Балабанове, можно предположить, были внушены именно женой, известным киноведом и культурологом, которая долго и мучительно уходила из жизни и не сострадать которой он не мог. Боюсь ошибиться в датировке… как будто за несколько месяцев до своего нелицеприятного дневникового комментария «о мальчике-киллере» Сергей Есин записал: «Вечером смотрели замечательный фильм “Про уродов и людей”… Под корочкой разврат и низость. Можно сказать, что здесь не только собственные комплексы Балабанова и хорошее его знание предмета, но и сильная социальная идея – общество прогнило…»

Здесь важна первая часть дневниковой реплики: Есин назвал Балабанова «замечательным». Оспаривать мнение больной супруги, Валентины Ивановой, он и не стремился – да и сам воспринял тогда молодого режиссера как обличителя новорусских неправд. (Иванова связывала понятия литературы и кино как неразрывные, вместе с мужем стояла у истоков некогда популярного Гатчинского фестиваля, а в давние времена еще и руководила отделом в газете «Советская культура», культфорпосте Страны Советов.)

Сам Есин написал о любимом человеке, уже ушедшем из жизни, что у нее был ум страстного аналитика искусства, которому она и отдала свою жизнь. В «повести воспоминаний» о ней («Валентина. Попытка реконструкции образа жены писателя») он неизбежно возвращается к ремаркам о том, что жена всегда была далека от забот быта, что не присуще большинству женщин. Но была человеком волевым и прагматичным, деятельным. Можно предположить, что в семейном дуэте писателю в чем-то выпала роль ведомого. Есин пишет, что однажды, еще в советское время, жена без его участия решила вопрос его перевода на работу в радиокомитет…

А с другой стороны, в своих писательских дневниках конца 90-х Сергей Есин в нескольких местах намекает на негласное присутствие в сферах около культуры небезызвестной Наины Иосифовны. Та видела свою задачу в том, чтобы подкреплять «дело мужа» с доступной ей стороны, оказывая влияние на культурные процессы. Есин приводит интересный факт, о котором ему поведал человек театра и друг семьи Борис Поюровский… Когда он, Поюровский, был на поминках Марии Мироновой (замечательной актрисы и матери Андрея Миронова), которая завещала свои вещи и квартиру музею Бахрушина, подошла Наина Иосифовна и сказала: «Все-таки надо сделать так, чтобы все досталось дочке, Маше…» Речь шла о внучке Мироновой, не менее замечательной актрисе, дочери Андрея Миронова.

Пусть по-человечески это было бы, возможно, и справедливо – но тут речь об еще одном свидетельстве того, что закон «семья» видела именно как известную часть упряжи в своей барской конюшне, а не что-либо иное.