Алексей Балабанов. Встать за брата… Предать брата…

Гладильщиков в своем отклике на смерть Балабанова назвал его самым талантливым и самым русским режиссером рубежа XX–XXI веков. Писал, что тот плевать хотел на все и вся: на политкорректность, на либералов, на консерваторов и собственную карьеру. И что метался от крайнего национализма к отчаянной русофобии. Что размышлял о судьбах Родины, как это было свойственно великим русским классикам. И еще Гладильщиков приписывал, что плачет… Вот уж воистину, если словами Гейне: «Когда глаза критика отуманены слезами, его мнение немногого стоит».

Пристрастны восторженные критики. Гладильщиков сказал в «Искусстве кино», что как истинно русский интеллигент Балабанов не мог не размышлять о Родине – подобно тому, как это делали Пушкин, Герцен, Достоевский, Толстой, Чехов, Бунин, Набоков. «Именно поэтому он метался в своих фильмах от крайнего национализма к отчаянной русофобии». Сравнение не просто «хромает», оно едва переставляет конечности. Кто из этих великих, скажите на милость, готов был «освящать» нечистотой метода и мерзостью метафор диалектику осознания действительности?

Но ведь Балабанов первым постоял с фитильком у того заряда патриотизма, что воспламенили – и года не прошло – после его ухода из жизни. Плохая Украина и «ответила за Севастополь», когда это должен был сделать друг семьи Балабановых. Так зачем так пламенно восторгаться художником, сноровисто подливавшим масла в огонь будущей войны, и при этом гневно осуждать сами политические плоды его культурных деяний?

Понятное дело, и без проверенной фигуры речи в памфлетах-панегириках не обойтись, что у большого художника и противоречия большие. Только желательно все же определиться – нужен ли скальпель для отсечения больной плоти от здоровой или пусть гниет…

Ранняя смерть всегда потрясает, и хочется воздать тому, кто ушел от нас навсегда, признанием величия его заслуг. Своего рода способ задобрить, заклясть на какое-то время самый страшный абсурд человеческий. Мы-то еще поживем, а тебя, метеором сверкнувшего в небе русского кино, пусть хоть это утешит… Но всякая идеализация хромает. Она готова с восторгом принимать и слабые, черноклоунские, неудачные в интонациях «Жмурки», и «Мне не больно», кино неглубокое, если не из пальца высосанное, то уж точно «за волосы притянутое», скажем, в понимании вещей профессиональных – той же работы архитектора и дизайнера. И русопатский «Морфий» – как попытка спроецировать «общеисторическую безнадегу России» через собственный раскалывающийся череп. И несчастный «Груз 200», выхваченный из огня войны с названия и далекого первоисточника и порожденный мелкой мстительностью чувству гармонии, которое оставалось недостижимым…

Я намеренно обратился к тому, что писали о нем знатоки кино в те печальные дни. В этих статьях-некрологах и панегириках высказывания даны акцентированные, в них квинтэссенция всего сказанного о нем прежде, только уже без критики. У Гладильщикова очень интересна вставка про Никиту Михалкова… «Даже такой русский эгоист, как Михалков, – пишет он, – и тот оценил Балабанова». «Русский эгоист» – это реверансик в сторону либерально ориентированной части киносообщества, но самое главное здесь – то, как Михалков трансформировал свое отношение к Балабанову.

Вот как Гладильщиков прокомментировал смену позиции: «Идя во власть в кинематографе в конце 90-х, он демонстрировал избирателям из среды кинематографистов кадры из лент Балабанова, чтобы убедить их в том, в какой колодец аморализма упало наше кино. А потом сам снялся в двух подряд работах Балабанова…»

Вот эта метаморфоза в отношении мэтра и аристократа российского кино к парвеню и разночинцу очень показательна. Она снова возвращает нас к тревожной для многих русских людей теме о «дружбе с Ельциным», но вскрывает и главное в первичном восприятии молодого режиссера именитым. Именно Михалков показывал коллегам, что Балабанов – это плохо и безнравственно, что такие режиссеры нам не нужны. К этому времени у Лехи было в загашнике уже два кино – по Беккету и Кафке, восхваляемые реестровыми критиками как прорывные, пусть и несколько эстетские достижения в кино, как истинные образцы жанра. А вот корифей режиссуры Михалков смотрел на это с омерзением.

Так что же случилось? Думается, одного того, что молодым режиссером был снят фильм с другой уже эстетикой и прорусской позицией, было явно недостаточно. Такой локомотив не мог остановиться как вкопанный и тут же двинуться в обратном направлении. Тут, можно предположить, сработали иные факторы, которые опять же и оставались бы загадкой, если бы не предсмертное признание-покаяние самого Леши. И ладно бы Михалков просто бы решил изменить свое отношение, но ведь и в двух фильмах у Балабанова снялся!