Алексей Балабанов. Встать за брата… Предать брата…

Но тут что спорить-то с Аркус… Так и про любимого человека можно сказать – я люблю ее, она божественна… И что – надо ли объяснять другое? Такого, как Алексей Балабанов, в мире кино не было? Не было. Стало быть, он уникален? Да, уникален. Ни на кого не похож? Ни на кого. Выдающийся? Да. Просто из ряда вон, как говорили когда-то…

Но только у героев Балабанова не оставалось ничего, как свидетельствовал Сергей Медведев в мае 2013-го в Forbes, и «в лучшем случае их души со свистом вылетали в трубу разрушенной церкви посреди мертвой деревни: жутковатая метафора русского рая».

Впрочем, автору, пишущему для таких изданий, как Forbes, важно не оголить короля, так что и для Медведева он тоже пророк – но пророк опять же извечной российской патологии. Автор известного заграничного издания возвысился до горних обобщений по балабановской кончине: «…И это то, что делает Балабанова главным режиссером российского кино: он не только диагност и судмедэксперт (России в ее истории. – Прим. авт.), но прежде всего пророк. Подобно тому, как он сыграл собственный уход, кажется, что он режиссировал нынешнюю российскую жизнь, где абсурд стал мейнстримом, где вытащен наружу, наряжен и напомажен труп СССР, где воспаленные петербургские сны и миазмы подворотен стали политической реальностью, где не отличить уродов от людей, и на пороге застыл усталый призрак Брата с ружьем на плече, который ищет справедливости, но сеет только смерть».

Да, в этом высказывании много и правды, и надо ли называть слепцами тех, кто разглядел в режиссере авторского кино, изначально документального и не лишенного своеобразия, черты пророка? Совсем не обязательно. У каждого свое видение и свои обязательства. И на безрыбье – в условиях застойной корпоративности современного российского кино (в его мейнстриме, конечно, ведь есть и настоящее, подлинное и сильное, о котором мы не знаем) – так и хочется ухватиться за любую попытку мысли как за подлинное достижение, за признак ума и силы, за искусство «неслыханных гармоний».

Но как далек от пророка Алексей Балабанов – скоропалительный, не выверявший своих прозрений, простой и вместе лукавый, «рыцарь правды» – но путаник и голем, потрясаемый болезнью и пристрастиями, изуверившийся в конце в своих смыслах и просивший заступничества у высших сил… И не оттого эта укоризна, что он был просто Лешей или Лехой для меня (на самом деле и в родном отечестве истинные пророки почитаемы бывают, как и сам я всегда стремился быть свободным и потому ценил чужое, если в нем есть главное – человечность). А оттого что художник имеет право на все что угодно, на всякую новизну и даже на пустое формотворчество, поскольку призван открывать новое и поверять мыслью старое, но если это новое растет и множится из мстительных обид, недомоганий и депрессий, а диагноз порочному миру ставится не для того, чтобы лечить, а чтобы просто ужаснуться и замереть в невесомости, в смаковании этого ужаса… то кому это все нужно?

Да, он в чем-то и затронул феноменологию русской жизни на изломе времени. И я готов даже согласиться, что он остался одной их ключевых фигур кино той переходной эпохи (другим и этого не позволили бы). Но только в том смысле, что его творческая смелость мотивировалась тем, о чем я вовсе не стремлюсь повторять на каждой странице, хотя от этой темы не уйдешь. Именно поэтому в его «хитах» столько дерзкого – но конъюнктурного, фактурного – и расчетливого.

Не устану повторять… Неся в русский мир, прибитый к земле веками безропотности и взрывами протеста, свои «откровения» о свободном новом человеке, «Брат» прежде всего оправдывал новорусские бандитские инстинкты. Более того – он где-то и подтравливал русский плебс на кавказцев, что было крайне актуальным тогда для Бориса Ельцина. (О том, что речь шла не просто о «кавказской теме», а именно о чеченской – хоть и акцент у тех трамвайных хамов был другой, – говорили и сами Балабанов с Бодровым для «Взгляда» в период съемок этого кино.) Во втором уже «Брате» переключился на «хохлов» – и тем увлеченно репетировал актуальные сурковские прожекты «патриотизации» гражданского сознания россиян. Готовил его к новым испытаниям, возможно, вовсе и не догадываясь, что работает на становление «тоталитаризма нового типа» в стране.

И в этой связи в дискурсах именитых критиков и культурологов, пламенно предавших осуждению случившееся в 2014-м, возникает коллизия, которую при жизни Алексея Октябриновича было трудно предугадать. Так, Юрий Гладильщиков, насколько мне известно, афронтом встретивший внешнюю политику Кремля в его украинской повестке, не затрудняется с признанием величия режиссера Балабанова.