Алексей Кулаковский

Не рощи, не дубравушки
По бережку растут —
Кусты цветов лазоревых,
Любуясь в ней, цветут!

А речка извивается,
По травушке скользит —
То в ямке потеряется,
То снова заблестит!

Ей убыли неведомы —
Всегда в одной красе;
За прибыль благодарствует
Небесной лишь росе!

Но долго ль, долго ль реченьке
Катиться по цветам?
Ждут бездны моря светлую
В дали туманной там.

О поле, поле чистое!
Осиротеешь ты…
И вы, и вы посохнете,
Лазоревы цветы!

И какая разница, что за мутноватым куском льда, вставленным в оконце, не лазоревые высыхали цветы, а лежал глубокий снег и хмурые, как повстанцы-дружинники, стояли высокие сосны…

Ах речка, речка светлая,
Изменчив ваш удел…
На резвый бег твой по полю
Сквозь слезы я глядел:

И я жил резво, весело,
Певал в былые дни
И радости сердечные
 Лишь чувствовал один!

Но всё переменяется,
Проходит всё как сон, —
И я грустить-печалиться
До гроба осужден.

««Речка» Цыганова… — записывает Кулаковский 1 февраля 1924 года. — Вышло довольно сносно для понимающих, но не для публики».

3

После перевода «Речки» Николая Цыганова Алексей Елисеевич Кулаковский взялся за свои стихи.

«Переписываю «Сон шамана», — записал он 4 февраля 1924 года. — Свечи выходят, поэтому остаток медвежьего сала решил употребить на «жирник».

Картина впечатляющая…

В мутноватых сумерках юрты теплится огонек свечи, над бумагой склонился Ексекюлях и, записывая на бумагу свои былые пророчества, понимает, что многое из того, о чем писал он полтора десятка лет как о будущем, стало уже прошлым…

«Помнится, в раннем детстве увязался я с отцом в Аччагар, который до войны был отдельным наслегом, в гости к бабушке, к теще его, — вспоминал якутский писатель Далан. — Вот там-то я и услышал, как два подростка читали вслух знаменитое «Сновидение шамана» Ексекюляха.

Навсегда в детскую душу мою впечатались эти повторяющиеся и какие-то таинственно жуткие слова «дом ини дом» и портрет усатого человека в суконном пальто. Не знаю почему, быть может, от слова «шаман», но и после, повзрослев, всегда с каким-то трепетом и страхом смотрел я на портрет Кулаковского. Мурашки бегали по телу»[139].

Наверное, мурашки бегали и по телу самого Кулаковского, когда перечитывал он свои пророчества, уже ставшие историей…

…Ружья стреляли в темь и свет,
Пули жадно искали жертв,
Пики с хрустом входили в грудь,
Плотно, ощерясь, встали штыки,
Омылись кровью клинки…

Он оглядывался и в черных тенях, метущихся по стенам юрты, узнавал не только образы прошлого, но и образы будущего…

Исполнившиеся пророчества продолжались…

Острая сталь колола, секла,
Отточенная, впивалась в тела,
Охотилась за людьми.
Множество опрокинуто крепостей,
Множество опустошено городов,
Множество обуглено областей,
От многих губерний остался прах…

«6 февраля 1924 года. Очистили крышу юрты от снега… Проверял запас мяса: около 3 1/2 пуда (5 кусков) конины, около 2 пудов (3 куска) оленины, — благодать!..»

Перечитывая свою поэму, Кулаковский понимал, что многое из предсказаний его героя уже сбылось. Делая поправки в поэме, снова вживаясь в образ ее героя, он заглядывает вперед.

Даже прозаические записи дневника несут в себе проникновение сквозь время…

«Писал «Сон Шамана»… — записывает Кулаковский 7 февраля 1924 года. — Желудок дурит, прослужит не более трех-четырех лет».

Можно говорить тут об умении Кулаковского наблюдать за собой, но точность диагностики такая, что правильнее, конечно, говорить о пророчестве…

«8 февраля 1924 года. Ветра постоянно дуют вниз по реке…

9 февраля 1924 года. Окончил переписку «Сна шамана»…

10 февраля 1924 года. Сделал себе мутовку из оленьего рога. Вывесил на дворе двое ровдужных штанов своих, коровы стали жевать их и одни испортили слегка, другие — совершенно»…

Еще десять дней февраля были заняты у А. Е. Кулаковского доработкой стихотворений и бытовыми заботами:

«15 февраля 1924 года. Со Сеймчаном всякие отношения прекращены, так как на Лыглыктахе снег в рост человека. Начинаю делать салазки…

16 февраля 1924 года. Ходил в лес доставать «ылах» для салазок… Свеч всего осталось три штуки, потому жгу кобылье сало»…