Алексей Толстой

Мы еще встречаем людей, которые помнят, как Щеголев незадолго до смерти любил всем разливать вино, ибо ему самому оно уже запрещалось; как, вкусив все-таки «блаженного нектара», являлся на свою петербургскую квартиру и засыпал в дверях, причем жена и домработница не имели сил его ни внутрь втащить, ни вытолкнуть (в результате квартира застужена, женщины больны, а проспавшемуся богатырю хоть бы что!).

В 1977 году, к 100-летию со дня рождения Павла Елисеевича, известный пушкинист Н. В. Измайлов поместил в научном журнале «Русская литература» статью-воспоминание, где в академический рассказ неожиданно вторгаются впечатляющие бытовые подробности. «В 20-х годах, — рассказывает Измайлов, — Павел Елисеевич много работал над Пушкиным, исследовал его социальный и материальный быт, написал интереснейшую книгу «Пушкин и мужики» (1928) и многое другое… А вместе с тем не гнушался принять участие (и это было широко известно) в составлении «Дневника А. А. Вырубовой», издание которого вызвало сенсацию; в сочинении вместе с Ал. Н. Толстым еще более сенсационной пьесы «Заговор императрицы», поставленной в 1926 году в Большом драматическом театре с великолепным актером Н. Ф. Монаховым в роли Распутина… За эту пьесу, долго шедшую «с аншлагом», каждый из авторов получил по 75 тысяч гонорара, что было тогда огромной суммой. Но эта сумма была прокучена Щеголевым за три месяца, и вслед за тем была описана его библиотека за неуплату подоходного налога. Конечно, библиотеку не продали, но этот случай характерен для широкой русской натуры Павла Елисеевича, в чем-то, вероятно, созвучной шаляпинской». К подробностям, сообщенным Измайловым, добавим одну красочную деталь из рассказа другого очевидца: Щеголева упрекнули, что в пьесе «Заговор императрицы» он, столь известный историк, много раз погрешил против исторической истины, сгустив разные «пикантные детали»; на это Щеголев, ничуть не смутившись и по-волжски окая, отвечал: «Да, конечно, вранья много, но зато какие деньги плочены!»^{542}

Великолепие этого отрывка в том, что по меньшей мере в половине фраз фамилию Щеголева можно было бы заменить на Толстого. Талант, веселость, широта натуры, циничное отношение ко всему — вот что их объединяло, и что бы они ни «творили», делалось это, по-видимому, так изящно и непринужденно, так по-светски, что даже в окружении строгой Ахматовой не вызывало осуждения.

Ахматова в середине двадцатых годов к Толстому неожиданно потеплела. Павел Лукницкий записывал в дневнике: «Ждет, что сегодня к ней придут Алянский и Каплан по поводу такого случая: Каплан передал Алянскому, будто АА в тот вечер, когда она была на блинах у Рыбакова (там был Озолин, Сергеев и др.), отозвалась об Алянском очень неблагожелательно. Алянский приходил к АА объясняться! Сегодня — опять придет с тем же.

Алянский заявил, что Блок не позволил бы себе так о нем отозваться.

«Жаль, что это произошло не с А. Толстым, например. Тот бы такого Алянского просто к черту послал»^{543}.

Последнее — слова самой Ахматовой. Умение Толстого не обращать внимания на сплетни, слухи и пересуды литературной среды что в эмиграции, что в метрополии и быть по-своему независимым и толстокожим — она приветствовала. В 1925 году, когда у двух предприимчивых авторов — Толстого и Щеголева — начались неприятности, Анна Андреевна встала на их сторону.

«28.02.1925. Ал. Толстой будет судиться с неким Луниным, обвиняющим его в плагиате (Ал. Толстой взял много положений, отдельных мест и пр. для «заговора императрицы» — из рукописи Лунина, присланной ему для просмотра). Сообщил это Рыбаков. АА с большим недоверием отнеслась к этому сообщению»^{544}.

А несколько дней спустя: «История с Луниным и Толстым оказалась чушью. Лунин возмущенно звонил в редакцию газеты, чтоб узнать, кто дал туда неверные сведения. Выяснилось — что С. Радлов…»^{545}

Ахматова саму фамилию Радловых ненавидела: и Анну Радлову, поэтессу, про которую все говорили «Анна, да не та», и мужа ее Сергея Радлова. А враг моего врага, как известно, — мой друг. Так Алексей Толстой сделался на время ее другом, и она близко к сердцу принимала все перипетии его отношений со столичными театрами, что и фиксировал педантичный Лукницкий.

«Разговоры <…> об Ал. Толстом и суде над ним (продал вместе со Щеголевым «Заговор Императрицы» монопольно в Александр, театр, а затем продал — в Московский театр)… Забыл еще записать: в 8 час., приблизительно, АА вызвали к телефону. АА возвращается, говорит, что ей звонил Замятин — радостный, потому что дело А. Толстого и П. Щеголева с «Заговором Императрицы» выиграно ими. Суд постановил отказать в иске театру, по этому случаю сегодня — пьянство… АА передает слова Замятина:

«Вы незримо будете с нами…»

АА смеется: «Хорошее представление обо мне — там где пьют, там я должна быть!»^{546}