Алексей Толстой

Визитку, впрочем, пришлось сейчас же продать для приобретения беговой дорожки, то есть особой доски, вроде настольного бильярда с бортами, номерами, с колокольчиками и ямками для крошек.

И вот в кофейной грека Синопли появилась над дверью, над портретами Невзорова и Ртищева, вывеска поперек тротуара: «БЕГА ДРЕССИРОВАННЫХ ТАРАКАНОВ. НАРОДНОЕ РУССКОЕ РАЗВЛЕЧЕНИЕ».

Запатентовать свое изобретение Толстому удалось, но бренд все же принадлежит не ему[61], спроси любого современного читателя, кто придумал «тараканьи бега», скажут — Булгаков. Янычар обошел Абдулку, Булгаков превзошел Толстого. И в «Белой гвардии», и в «Беге», и в памяти потомков — но проиграл ему в искусстве жить и не оставил после себя ни дачи в Барвихе, ни роскошной квартиры-музея, на которую зарятся в наши дни по-толстовски предприимчивые люди. Каждый получил свое[62]. Получил свое и герой «Ибикуса» Невзоров:

«Разумеется, было бы лучше для повести уморить Семена Ивановича, например, гнилой устрицей или толкнуть его под автомобиль. Но ведь Семен Иванович — бессмертный. Автор и так и этак старался — нет, Семена Ивановича не так-то просто стереть с листов повести. Он сам — Ибикус. Жилистый, двужильный, с мертвой косточкой, он непременно выцарапается из беды, и — садись, пиши его новые похождения.

В ресторане у Токатлиана Семен Иванович сам, на этот раз без помощи цыганки, рассказал свою дальнейшую судьбу. Заявил, что он — король жизни. Так-то оно так, но посмотрим. Я нисколько не сомневаюсь в словах Семена Ивановича. Я даже знаю, что аристократический салон — со скамеечками и ножками, с ужасно пикантными номерами — он открыл. На вывеске в темные ночи горела поперек тротуара заманчивая надпись: «Салон-ресторан с аттракционами — Ибикус». Семен Иванович нажил большие деньги и женился…

Честность, стоящая за моим писательским креслом, останавливает разбежавшуюся руку: «Товарищ, здесь ты начинаешь врать, остановись, — поживем, увидим. Поставь точку…» Не поставил ее Толстой. Не такой он был человек.

Глава XVII ЗЕРКАЛЬЦЕ ФЕМИНИЗМА

Как ни был по-своему хорош «Ибикус», больших денег эта повесть Толстому не принесла, и, невзирая на неудачу с «Бунтом машин», граф снова взялся за драму. 9 марта 1925 года Мария Федоровна Андреева сообщала Горькому последние литературные новости:

«А. Н. Толстой написал пьесу «Заговор императрицы», где действует Александра Федоровна, Распутин, Дмитрий Павлович, Стенбок и проч., вплоть до Врубеля. Видела рабоче-крестьянского графа воочию, не понравился он мне, и даже Туся стала какой-то женой литератора…»^{535}

В этой оценке много женского, пристрастного, хотя о Крандиевской неодобрительно отзывалась не только Андреева.

«С Толстыми прервали отношения из-за Натальи Васильевны, женщины самовлюбленной, капризной и далеко не доброй»^{536}, — писал несколько позднее Белкин Ященке, но «Заговор императрицы» оценил: «Алексей очень много и плодотворно работает; после переселения в СССР написал уже 4 пьесы. Из которых 2 особого успеха не имели, зато одна имела огромный материальный успех — это «Заговор императрицы»^{537}.

«Заговор императрицы» — не лучшая, но, пожалуй, самая известная пьеса Алексея Толстого. Это пьеса о недавнем российском прошлом, о последних днях империи, о государе, его окружении, о Петербурге, о Распутине, то есть о том же, о чем писал Толстой в «Хождении по мукам». Но если в романе преобладает более или менее объективный взгляд на историю, то здесь, как справедливо заметил Бунин, все «ужасно по низости, пошлости».

В романе Толстой писал: «Распутин не раз говорил, что с его смертью рухнет трон и погибнет династия Романовых. Очевидно, в этом диком и яростном человеке было то смутное предчувствие беды, какое бывает у собак перед смертью в доме, и он умер с ужасным трудом — последний защитник трона, мужик, конокрад, исступленный изувер.

С его смертью во дворце наступило зловещее уныние, а по всей земле ликование; люди поздравляли друг друга. Николай Иванович писал Кате из Минска: «В ночь получения известия офицеры штаба главнокомандующего потребовали в общежитие восемь дюжин шампанского. Солдаты по всему фронту кричат «ура»…»

В своей пьесе Толстой тоже прокричал «ура», но прежде счел необходимым написать в марксистском духе пролог, чтобы никаких сомнений в авторской позиции не было: