Алексей Толстой

Мой план романа и весь его пафос в постепенном развертывании революции, в ее непомерных трудностях, в том, что горсточка питерского пролетарьята, руководимая «взрывом идей» Ленина, бросилась в кровавую кашу России, победила и организовала страну. В романе я беру живых людей со всеми их слабостями, со всей их силой, и эти живые люди делают живое дело.

В романе — чем тяжелее условия, в которых протекает революция, тем больше для нее чести. <…>

Я вполне разделяю Ваше опасение о том, что могут говорить о Вас, как о редакторе, печатающем мой роман. В партии могут быть течения такие, которые захотят видеть в моем романе агитплакат и будут придираться к каждой строчке. Я предлагаю Вам снять с себя ответственность за мой роман. Сделать это можно многими путями. В конце концов я сам должен нести всю ответственность. Я ее не боюсь, так как я безо всякой для себя корысти люблю, — жаль, нет другого, более мощного слова, — русскую революцию. Люблю ее, как художник, как человек, как историк, как космополит, как русский, как великоросс. И уже позвольте мне говорить в моем романе, не боясь никого, не оглядываясь. <…>

Нет, революция пусть будет представлена революцией, а не благоприличной картиночкой, где впереди рабочий с красным знаменем, за ним — благостные мужички в совхозе, и на фоне — заводские трубы и встающее солнце. Время таким картинкам прошло, — жизнь, молодежь, наступающее поколение требует: «В нашей стране произошло событие, величайшее в мировой истории, расскажите нам правдиво, величаво об этом героическом времени».

Но едва только читатель почувствует, что автор чего-то не договаривает, чего-то опасается, изображает красных сплошь чудо-богатырями, а белых — сплошь в ресторане с певичками, — со скукой бросит книжку.

Я пишу Вам, зная, что Вы со мной согласны. Вы же сами писали об этом. Я знаю, что Вас страшит ответственность. Но пусть роман предварительно пройдет через Политбюро. Пусть лучше запретят его печатание, но я во время писания не хочу и не могу ощущать опаски, оглядки. Лучше заранее условиться обо всем этом.

Напишите предисловие. Сделайте, если нужно, выдержки из этого письма, но, ради бога, не давите на меня так, как Вы это сделали в Вашем письме.

Заранее уверен, что многие останутся недовольны романом, — один скажет: это место неверно, другой — этого не было на самом деле, а было так, третий — возмутится моим тоном, четвертый обидится, что мало говорится о партии, пятый скажет, — какой черт мне знать, что делали во время революции Катя и Даша, и т. д…Тут ничего не поделаешь. Важен факт: роман о победившей революции, в общих своих линиях изображающий правду, какой она была»^{587}.

Цитируемая здесь переписка примечательна. С одной стороны, вроде бы деловые письма автора и издателя, с другой — верительные грамоты, предназначенные высоким лицам. И эта двойственность весьма характерна, к 1927 году стало окончательно ясно, что русская литература превратилась в государственное дело, и надо думать не только о красоте стиля и художественной стороне, но и об идеологической непорочности, о верности революционным заветам и общественном признании в любви к революции, чем Толстой с Полонским на пару занимались, исполняя своего рода дуэт для партийной публики.

«Дорогой Алексей Николаевич,

выходит, будто я хочу от Вас агитплаката! Но ведь это не верно! Я с Вами совершенно согласен; с литаврами и казенным подходом настоящего романа о революции не напишешь. И если я обрушился на Вас с письмом (наспех, многое выразил неудачно, не так как надо), то именно потому, что от Вашего романа жду большой и художественной правды. Я могу не кривя душой сказать Вам, как высоко я ценю Вашу кисть художника. Но, дорогой Алексей Николаевич, разве эта кисть не изменила Вам в первой части трилогии, изданной в Париже (в той части романа, где Вы изображали революцию?). Не знаю, читали Вы или нет мою статью об этой напечатанной части, не знаю, убедила ли она Вас или нет, — но я знаю, что первую часть Вы писали «со стороны», «с того берега» — революция во многом была Вами не понята (со стороны ее целей, ее подлинного смысла, ее всемирно-исторического значения) — и потому извращена. Теперь Вы пишете вторую часть — помните, ведь я толкал Вас на ее продолжение! — а ведь я знал, что Вы не «казенный писатель» — и не такой попутчик, к-рый хочет видеть в революции только светлые черты. Но ведь прошло много лет — Вы революцию оценили по-другому, Вы ее полюбили (не за ее мрачность же, и не за кровь, и не за буйство) — и мне, как читателю, как почитателю Вашего таланта, — не хотелось и не хочется, чтобы в романе повторялись прежние ошибки или были фальшивые звуки»^{588}.

Все это действительно очень похоже на попытку уйти от ответственности, хотя с таким обвинением сам Полонский не соглашался (уйти от ответственности было бы не по-большевистски) и как будто оправдывался: