Алексей Толстой

«В Ярославле работала три дня под огнем как милосердная сестра… Ночью, руки — в крови, платье — в крови, повалилась на койку… Будят, — кто-то задирает мне юбку. Вскочила, закричала. Мальчишка, офицер, какое лицо — не забыть! Озверел, валит, молча вывертывает руки… Мерзавец! Папа, я выстрелила в него из его револьвера — не понимаю, как это случилось».

Потом появляется еще один — Куличок, который «подошел к делу очень просто, — ложись…».

И это нагромождение охочих до Даши, но так и не преуспевших мужчин в конце концов становится чрезмерным, как окажется чрезмерным в третьей части трилогии, «Хмуром утре», посягательство на благородную Катю со стороны то мерзавцев белых офицеров, то «мужепеса» и кулака Алексея Красильникова.

Еще одна потеря — образ доктора Булавина, отца двух сестер. В первой части он намечен скупо, но очень емко — это несентиментальный, ироничный, но очень глубокий и чуткий человек. Он читает газеты, интересуется политикой, любит рассуждать на отвлеченные темы и не любит показывать своих чувств, но за всем этим стоит страдание из-за неустройства дочерей, он тяжело переживает смерть трехлетнего ребенка, умершего от скарлатины. И точно так же переживает за рушащуюся на его глазах страну: «Эти ребята — без всяких признаков морали — «богоискатели». Поняла, кошка? Сегодня они озоруют на главной улице, завтра начнут озоровать во всем государстве Российском. А в целом народ переживает первый фазис «богоискательства» — разрушение основ».

Во второй части мало того что Толстому потребовалось окунуть этого человека в политику и сделать членом самарского правительства, демагогом и фразером, но к тому же вдруг выясняется, что доктор Булавин «дьявольски честолюбив», что он был всю жизнь «старым либералом и теперь с горькой иронией издевался над прошлым «святым». Даже на всем доме его лежал отпечаток этого самооплевывания».

Милейший доктор готов теперь из-за своих политических убеждений выдать своего зятя Телегина контрразведке, которую возглавляет, естественно, гадкий земский статистик Говядин, некогда ездивший с Дашей на острова, предлагавший ей отбросить всякий стыд и получивший за это туфлей по роже. Но главное, что и у доктора с сексуальной стороной жизни не все в порядке:

«— Мерзавец, — сказала она, — что ты беснуешься? Ты мне не отец, сумасшедший, растленный тип!»

Что такого сделал министр здравоохранения самарского правительства, чтобы Даше назвать его растленным, остается тайной, но советский читатель точно должен знать: те, кто на той стороне, — нелюди. У них омерзительно все: и политические убеждения, и нравственный облик, и половое влечение. Позднее это все войдет в эстетику политических процессов тридцатых годов. Чем больше черной краски, тем лучше. Чтоб не было никаких сомнений. А остальное в романе — беллетризованная история Гражданской войны, лубочные картины разложения у красных и белых, но у красных по недосмотру центральных властей и из-за анархии на местах, а у белых как органический порок, и всю вину за их злодеяния Толстой сваливает даже не на генералов, а на одного человека:

«Но на офицерских попойках было дико слушать шумное бахвальство под звон стопочек, похвалы братоубийственной лихости. Эти молодые, когда-то изящные лица «крестоносцев» обезображены нетерпением убивать, карать, мстить; вот они, стоя со стопочками девяностопятиградусного спирта, поют мертвый гимн тому, кто был ничтожнейшим из людей, был расстрелян, сожжен, развеян по ветру, как некогда Лжедимитрий, и если бы можно было собрать всю кровь, пролитую по его бессильной воле, то народ, конечно, утопил бы его живого в этом глубоком озере…»

Так писал Толстой об убиенном императоре Николае Александровиче, и, поди спроси, за что он так государя ненавидел? Может, за то же самое — за свои обманутые надежды? Но место это в романе ключевое. Отсюда начинается разлад Рощина с белыми. Собственно и сам Рощин показан у Толстого как человек в Белой армии случайный. Толстой тем самым и спорил, и отрицал булгаковских офицеров, по-человечески куда более симпатичных и органичных, преданных своему делу и присяге. У Толстого же белые за редким исключением звери, которые рыдающе смеются, с бледными лицами непроспавшихся убийц, и которые перед смертью хрипят:

«— Мерзавцы, хамы, кррррасная сволочь! В морду вас, в морду, в морду! Мало вас пороли, вешали, собаки? Мало вам, мало? Всех за члены перевешаем, хамовы сволочи…»

Даже Хлудов-Слащев в булгаковском «Беге» себе такого не позволяет. И благородный Рощин среди них воистину белая ворона. Или красная. И все раздумья его — об одиночестве. «Его мучило: откуда все же такая ненависть к нему? Разве не было ясно, что он честен, что он бескорыстен, что его поступками руководит только идея величия России? Не за генеральскими погонами он пошел в эти страшные степи…»

Но главное — классовый, можно сказать, марксистский подход к делу. Папа Востром мог быть доволен своим сыном: азбуку марксизма тот усвоил и со знанием дела писал: