Алексей Толстой

«Меня не ответственность страшит. Об этом и говорить не надо. И Вас я не хотел испугать ответственностью. Но я хотел только указать, на мой взгляд, неверные ноты. Или Вы не допускаете возможности ошибок с Вашей стороны? Разве художник не ошибается? <…> Именно потому, что Ваш роман будут читать и через 50 лет, и на всем земном шаре — именно поэтому в нем следует истребить все, что бросало бы субъективный, узкоклассовый, буржуазный свет на характер событий, что удаляло бы от «правды»^{589}.

Тем не менее почти ни одно из замечаний Полонского учтено не было и роман вышел фактически в авторской редакции (за исключением небольшой правки — см. далее письмо Толстому И. И. Скворцова-Степанова). Он имел успех и стал советской классикой, его множество раз издавали, переводили на иностранные языки, снимали по нему фильмы, хотя сегодня его слабость очевидна.

Главное, что было в первой части — живые человеческие судьбы, — оказалось здесь принесено в жертву истории. Если в «Сестрах» Толстого интересовали лица, а история была фоном, то теперь пирамида перевернулась. На это можно возразить, что подобное превращение входило в сверхзадачу автора, так диктовало время, и люди действительно становились жертвами истории, попадали в ее водовороты, но у Толстого в «Восемнадцатом годе» и людей-то собственно почти нет, а есть по преимуществу масса, что, кстати, подметил тот же Полонский:

«Вы показываете «русских людей» — бегущими с фронта. Но ведь «русские же люди» — создали Красную Армию, «русские же люди» вели такую борьбу со всем миром, какой никогда дотоле Россия не вела, да и никто не вел. Так что кроме «бегунов» были и др. «русские люди» — почему же только «бегуны» фигурируют в качестве представителей «русских людей»? Опять здесь, мне кажется, брошен субъективный взгляд на массу»^{590}.

В этой человеческой массе «Катя, Даша и Телегин» затерялись. Несколько удачнее вышел образ Рощина, который уходит к белым, но не находит среди них понимания, хотя до Булгакова с «Белой гвардией» Толстому было далеко. И не потому что Булгаков с большей симпатией относится к Белому движению, а потому что, говоря словами Максудова — «героев своих надо любить; если этого не будет, не советую никому браться за перо — вы получите крупнейшие неприятности, так и знайте»…

У Толстого этой любви к большевиствующим интеллигентам в романе нет, да и неоткуда было ей взяться. Он только живых, полнокровных умел любить, а тут были бледные мерцающие тени, бродящие по страницам от первой до последней и лишь изредка вспыхивающие прежним светом. Поместить четверых русских дворян в революционную действительность и заставить их ее принять — сразу или не сразу, не важно — оказалось невыполнимой задачей даже для такого талантливого писателя, как Толстой.

Особенно это касалось симпатяги Телегина, который по замыслу автора перешел к пролетариям в одночасье. Его разговор с рабочим Рублевым, который всегда цитируют, говоря о «Восемнадцатом годе», неправдоподобен до крайности:

«— Слушай, Рублев, я сейчас вот в каком состоянии… Ты слышал: Корнилов Дон поднимает?

— Слыхали.

— Либо я на Дон уйду… Либо с вами…

— Это как же так: либо?

— А вот так — во что поверю… Ты за революцию, я за Россию… А может, и я — за революцию. Я, знаешь, боевой офицер…»

Как и в первой части, все военные приключения Телегина, включая его побег из плена, были надуманны (что, кстати, очень точно подметил немецкий переводчик Толстого А. С. Элиасберг), так то же самое повторилось и во второй. Но в ней удельный вес войны гораздо больше и, соответственно, больше недостоверного.

Если рассматривать «Хождение по мукам» с точки зрения «войны и мира», то надо признать, что Алексей Толстой хорошо писал «мир», а войну видел и понимал только как журналист, да и то Первую мировую — отсюда несомненная удача — образ репортера Антошки Арнольдова, который, к сожалению, во второй части, мелькнув, красочно пропадает: «При Временном правительстве ворочал всей прессой, два собственных автомобиля… Жил с аристократками… Одна у него была, — венгерка из «Вилла Родэ», — такой чудовищной красоты, — он даже спал с револьвером около нее. Ездил в Париж в прошлом июле, — чуть-чуть его не назначили послом… Осел!.. Не успел перевести валюту за границу, теперь голодает, как сукин сын. Да, Дарья Дмитриевна, нужно идти в ногу с новой эпохой… Антошка Арнольдов погиб потому, что завел шикарную квартиру на Кирочной, золоченую мебель, кофейники, сто пар ботинок».

Вот про это: про ботинки, золоченую мебель, венгерок, около которых спят с револьверами козырные мужики, — Толстой писать умел, это он видел, чувствовал и знал, а Гражданскую войну не видел вовсе, и по справедливому замечанию Елены Толстой, «Восемнадцатый год» Толстого (1927–1928) уже кажется переложением сложного материала для школьников»^{591}.