Алексей Толстой

Весьма похоже это на анекдот, сочиненный человеком недоброжелательным Бунину, но рассказано сие как подлинная правда, и я склонен думать, что так оно и есть — правда! Жутко и нелепо настроен Иван Алексеевич, злопыхательство его все возрастает и — странное дело! — мне кажется, что его мания величия — болезнь искусственная, самовнушенная, выдумана им для самосохранения. Так — бывает: В. И. Икскуль однажды любезно предложила себя Дм. Мережковскому, но он, испуган этим, почему-то — заявил ей: «У меня — люэс!» Сходство — отдаленное, но есть.

Плохо они живут, эмигранты. Старики — теряют силы и влияние, вымирают, молодежь не идет их путями и не понимает настроения их»^{670}.

Это письмо (равно как и последующие письма Горького к Толстому и обратно) любопытно сопоставить с отрывком из дневника Галины Кузнецовой, где говорится об эмигрантском восприятии жизни советских писателей:

«19 марта 31 г. Позавчера вечером пришли Брежневы с незнакомым господином и дамой «ясноликой и хорошо одетой», как рассказывал о ней ИА <…> Оказалось, что эти господин и дама прямо из Ленинграда. Он голландец, концессионер, она, его жена — сестра Германовой. Рассказывали о России в таком духе:

Он (с акцентом). О, у нас все кипит! Все строится. В сорок дней мы строим город на месте болота. Россия залита электрическим светом, в портах грузятся корабли, вывоз огромный и как все приготовлено! Как доски распилены! (и т. д.)

Говорили и о писателях. ИА расспрашивал. О Ал. Толстом они рассказали, что он отлично живет, у него своя дача, прекрасная обстановка, что он жалеет здешних.

— А мы их жалеем, — сказал ИА.

Вообще разговор был грустный. ИА пришел какой-то потрясенный. Мы все разволновались. «У нас в Ленинграде», — в первый раз за много лет мы это услышали»^{671}.

В 1932 году в Париже Толстой не был и с Буниным не встречался, потому что маршрут его был определен в Италию через Берлин и никаких отклонений не предусматривал. По возвращении Толстой описал свою командировку в статье «Путешествие в другой мир», опубликованной в «Известиях», где политически грамотно заклеймил капиталистический город, который он так нахвалил некогда Бунину и в котором провел почти два самых бурных и насыщенных года своей бурной и насыщенной жизни: «Берлин — «великолепный» клинический случай мировой болезни. Кажется, что у нас в СССР массовый читатель недостаточно вещественно представляет всю глубину отчаяния, куда рушится эта грандиозная цивилизация, эти квадрильоны затраченных человеческих усилий. Нельзя повторять расточительную гибель античного Рима, нужно спасти накопленные сокровища, спасти все ценное: — вот первые ощущения наблюдателя. Но вся система — больна, желудок начинает переваривать сам себя»^{672}.

Несколько интереснее в этом смысле его письма жене, хотя и они могли писаться с оглядкой на возможную перлюстрацию:

«У Гринфельда (магазин в Берлине. — А. В.) я лучший покупатель (на 120 марок), и я уже хамлю. Вообще говоря — в первый же день я, в первый раз в моей жизни, почувствовал себя не как раньше бывало: приехал из России и чувствуешь, что варвар, и робеешь, после каждого слова — bitte, — я теперь почувствовал себя так, будто немец, а они — варвары. Между прочим — если в магазине ты показываешь красный советский паспорт, а во многих даже в KDW — 10 % скидки, а часы я купил, как советский гражданин, — с 30 % скидки. Вот лихо!»

Описание берлинских магазинов встречается и в саркастической известинской статье: «Советский путешественник сворачивает к чудовищным окнам обувного магазина. Сапожный храм. Серый ковер в цветах, сверкающие прилавки. Посредине — хрустальные шкапчики-витрины, на бархате — туфли и туфельки, созданные вдохновенным воображением, — все в одной цене: пятнадцать марок пятьдесят пфеннигов. И в храме, кроме вас, — ни одного посетителя, только из-за прилавков — шесть пар горящих приказчичьих глаз. По розовым цветам ковра к вам идет сдержанной иноходью сам шеф магазина. Приветствие с добрым утром. Вас усаживают в сафьяновое кресло, вашу советскую ножку ставят на блистающую медью скамеечку. Две элегантные девушки, стоя на коленях на ковре, поблескивая наманикю-ренными ноготками, подобрали на вашу ножищу практичные, последнего крика моды башмаки, предложили, кроме того, никелированные с пружинами колодки (семьдесят пять пфеннигов). И вы, если вас предварительно научили, предъявляйте в кассе советский паспорт… У многоопытной кассирши торопливая улыбка, — пожалуйста, битте шён, — десять процентов скидки советскому гражданину».

Что могли думать советские граждане, читая в своих очередях к полупустым после свертывания нэпа прилавкам об изобилии берлинских магазинов и о предупредительности продавщиц, можно только гадать и для сравнения припомнить главу о торгсине из «Мастера и Маргариты». Однако Толстой заклинал соотечественников, как будто в Германию ездил каждый второй и следовало срочно уберечь их от соблазна потратить имевшуюся у них валюту: