Алексей Толстой

На самом деле это не совсем так. Как ни презирал Толстой советскую литературную общественность, сколько ни искал, подобно Булгакову, отдохновения в театральной среде, но от своего литературного глубинного одиночества страдал и жаловался прозаику Николаю Никитину:

«Милый друг Коля, ты мне доставил очень большое удовольствие письмом. У нас нелепая жизнь. Когда-то такие письма между писателями, — о впечатлении, критические, полемические, хвалебные — составляли часть литературной жизни <…> Теперь, конечно, смешно немного читать, как Аксаков ночью ворвался к Грановскому, разбудил его, обнял и со слезами прощался с другом навсегда, потому что они идейно разошлись. Злоба и зависть, конечно, были и тогда, и не в меньшей степени, но было и другое, а у нас именно этого другого, перекидывающего мостки друг к другу, и нет…

Мы все страшно одиноки, как волки одиночки… Во время наших сборищ — водка — ты знаешь, с какой торопливостью все стараются одурманиться…»^{651}

«Когда я бываю на людях, то веселюсь (и меня считают очень веселым), но это веселье будто среди призраков»^{652}, — признавался Толстой жене.

Литературных друзей да и просто близких людей у него было мало, хотя дом в Царском был полон народа.

В 1930 году Толстой занимал уже целый особняк на Церковной улице, где жил совсем по-барски. Дочь Константина Федина вспоминала: «Вокруг дома был красивый сад… В доме Толстого всегда жили гости. Было шумно, устраивались пышные приемы, приезжали гости из Ленинграда»^{653}.

А вот с самим Фединым у Толстого были отношения крайне неровные. Федин вывел его в образе несимпатичного драматурга, пижона и эстета Пастухова[70] в своей трилогии «Первые радости», «Необыкновенное лето», «Костер» и, возможно, таким манером отомстил за Бессонова-Блока. Любопытно, что именно о Блоке шла речь у двух друзей во время возлияний.

«1930.12.1. Я пил с ним третьего дня у Сергеева, за вином мы просидели до восьми утра, часами перечитывая Блока — «Пушкина нашего поколения». Потом утром Толстой пришел ко мне, мы пили чай, и ночь все так же по сумасшедшему продолжалась»^{654}, — писал Федин в дневнике.

«20.4.30. У Толстого в Детском. Новый прилив нежности ко мне и клятвы в дружбе»^{655}.

Позднее, уже после смерти Толстого, Федин писал Никитину: «С Толстым я сблизился в 23–24 годах, и как у всех с ним, отношения мои с ним восходили до нерушимой дружбы и низвергались до неприязни. Это собственно роман, а не дружба»^{656}.

Заходил в этот дом и Корней Чуковский, которому графская роскошь не понравилась: «Не застал ни Толстого, ни Толстихи: она в Ленинграде, он в Москве. Дом у них действительно барский, стильный, но какой-то неуютный. Столовая как музей»^{657}.

Не было у Толстого больше дружбы ни со своим литературным критиком, ни с другими писателями, от души выпивавшими и вкусно евшими у него в доме. Были романы. И по-настоящему близок хозяин особняка на Церковной, 6 был, пожалуй, только с одним романистом — Вячеславом Шишковым.

Летом 1930-го вместе с ним Толстой отправился в путешествие по Волге, откуда писал полные жизни письма: «Питаемся мы хорошо: осетрина, судак, иногда стерлядь, икра, балык. На пристанях много яиц, молока, копченой рыбы, огурцов, ягод. Вчера я слопал кило малины с топленым молоком… Только что вернулись с прогулки по Самаре, был в доме, где я вырос, видел дом отца, — в развалинах. Узнавал отдельные дома и то, что с ними связано в детстве. Дивная вещь воспоминания. Не знаю, как у тебя, — у меня не вспоминается никаких фактов, ни лиц, не помню ни людей, ни обстановки, но только что-то необъяснимое, как печаль, как будто неслышимые уху вздохи ушедших теней снова проносятся по эту сторону глаз…

Я катастрофически толстею»^{658}.

С Волги поехали в Крым, но там изобилия не было, а напротив, случился голод: «Берег пуст, фруктов никаких нет, пить нечего, вина нет… Из Ялты бегут, крымские курорты голодные, нет ни мяса, ни рыбы, ни фруктов…

Здесь Андрей Белый. Мы виделись уже с ним… О здешней обстановке расскажу словами…»

О пребывании Толстого в Коктебеле летом 1930 года сохранился довольно ядовитый и нелицеприятный мемуар поэта Семена Липкина: «У Волошина гостил тогда Алексей Толстой, они вообще были на «ты» и дружили. Вересаев, живший рядом, часто приходил.

Из Феодосии мы приехали на тарантасе — еще не было машин. И приехали очень рано, часов в 6–7 утра. Георгий Аркадиевич мне предложил пойти искупаться в море, пока нас устроят, и указал место, где плавают мужчины. Я пришел и увидел, что спиной ко мне стоит крупная голая женщина. Решив, что не понял и попал не туда, пошел на другую сторону пляжа. Там плескались две молоденькие девушки. Я вернулся обратно. И оказалось, что стоявшая спиной полная женщина — это Алексей Николаевич Толстой. Повернувшись, он бросил: «Холодно в море, но бодрит, мерзавец».