Алексей Толстой

«Евангельские аллюзии. Обычный и оттого показательный для русской литературы набор символики. К наиболее очевидным ЕА относятся: непорочное зачатие главного героя; мессианский характер его деятельности, в частности, проповедь социальной справедливости, провозглашение жизни вечной и Царства Божьего, по сути наступающих с открытием нового театра (обидчики Буратино Карабас, Алиса и Базилио в эту новую жизнь не вошли, потому что у них нет — буквально! — билета в грядущую гармонию); мотив искушения главного героя (поле чудес); дважды настигающее героя распятие (Карабас вешает Буратино на гвоздь, лиса и кот — на дерево); воскресение духовно преображённого Буратино после символической смерти — утопления в пруду; мессианская предначертанность судьбы Буратино, которого с первого взгляда узнают и признают куклы, слушаются звери (см. Бой на Опушке), а на древней-предревней двери в светлое будущее, как выясняется в последней главе, нарисовано его изображение. Многократно повторяющееся число «4» отсылает к притче о воскрешении Лазаря, сочетающей в себе семантику полной погибели с надеждой на преодоление таковой. Четверка символически вторит заблуждениям Буратино: 4 музыканта играют у входа в театр, 4 сольдо стоит вход в театр Карабаса, именно 4 из 5 карабасовых золотых Буратино закапывает на поле чудес; за 4 сольдо Дуремар нанимает крестьянина — живца для ловли пиявок; наконец, действие сказки разворачивается в течение 4 дней.

Старый шарманщик. 1. Карл Маркс, пророк пролетариата. Самостоятельно в новую жизнь войти не может; никогда не заглядывал за волшебную дверь в собственной каморке — не хватало революционного пороху. Тем не менее, создал (открыл) Нового Человека, изменившего мир. Среди типологически родственных ему героев советской литературы того периода — Левинсон («Разгром» А. Фадеева) и Андрей Бабичев («Зависть» Ю. Олеши).

Тортила. Черепаха, на которой держится мир, чьим главным секретом она, обиженная на прежних людей, делится с новым человеком Буратино.

Пьеро. Проводит время в тоске по исчезнувшей возлюбленной и страдая от повседневности: В силу надмирного характера стремлений тяготеет к вопиющей театральности поведения, в которой усматривает практический смысл: например, пытается внести вклад во всеобщие поспешные сборы на бой с Карабасом тем, что «заламывал руки и пробовал даже бросаться навзничь на песчаную дорожку». Вовлечённый Буратино в борьбу против Карабаса, превращается в отчаянного бойца, даже говорить начинает «хриплым голосом, каким разговаривают крупные хищники», вместо обычных «бессвязных стихов» производит пламенные агитки, в конце концов именно он пишет ту самую победно-революционную пьесу в стихах, которую дают в новом театре. Эволюция Пьеро напоминает историю жизни и творчества А. А. Блока в интерпретации советского литературоведения»^{714}.

Мысль о том, что в образе Пьеро Толстой зашифровал Блока, высказал еще в 1979 году в своей работе «Что отпирает «Золотой ключик»?»^{715} Мирон Петровский. Он первый провел серьезный, тонкий и, что немаловажно, неспекулятивный сравнительный анализ «Золотого ключика» и «Пиноккио» («У Коллоди морализируют все, у Толстого — никто» или «Пейзажи Коллоди отличаются от пейзажей Толстого, как треплевское детальное перечисление всех примет ночи от лаконичного тригоринского «горлышка бутылки, блестящего на плотине»^{716}) и доказал оригинальность толстовской сказки. Петровский также истолковал литературный жест с толстовским предисловием, в котором говорится о том, что сказку про Пиноккио автор читал в детстве, хотя на самом деле Толстой прочитал ее впервые в Берлине в переводе, сделанном несчастной Ниной Петровской, но благодаря этой мистификации скрыл все аллюзии на Серебряный век.

«Толстой словно бы заворожил всех своим предисловием — не было замечено даже то, что отличия кричат, как говорится, с переплета: ведь в итальянской сказке нет главного образа сказки о Буратино, нет ее ключевой метафоры и наиболее значимого символа — именно золотого ключика».

В принципе, согласиться с этим можно, хотя не очень ясно, для чего и от кого было Толстому в середине тридцатых свои пародии на символистов скрывать и кто бы тогда стал всерьез в них разбираться? Что же касается версии о том, что в образе Буратино могли быть зашифрованы либо сам Толстой, либо Андрей Белый, либо Горький, то этот ряд можно продолжить хоть Волошиным, который раздавал пощечины и обольщал чужих возлюбленных и вечно влипал в неприятные истории. Во всяком случае, у него не меньше прав, чем у Белого, который пусть и соперничал с Блоком из-за Любови Дмитриевны Менделеевой, но с здравомыслящим Буратино имел общего совсем не много. Но утверждать что-либо однозначно о прототипах всегда трудно.