Однако граф выкарабкался и именно тогда, весной 1935 года, написал третье после «Детства Никиты» и «Петра», а точнее — самое первое, самое известное и выдающееся, самое читаемое свое произведение.
«…С ним случилось что-то вроде удара, — вспоминал Николай Никитин. — Боялись за его жизнь. Но через несколько дней, лежа в постели, приладив папку у себя на коленях, как пюпитр, он уже работал над «Золотым ключиком», делая сказку для детей. Подобно природе, он не терпел пустоты. Он уже увлекался.
— Это чудовищно интересно, — убеждал он меня. ~ Этот Буратино… Превосходный сюжет! Надо написать, пока этого не сделал Маршак.
Он захохотал»{711}.
Ни одна книга Толстого не была удостоена такого тщательного литературоведческого внимания, как «Золотой ключик». Кто только и что о невинной детской сказке, впервые напечатанной в «Пионерской правде», не писал. Каких только мотивов и подтекстов, литературных переливов и интерпретаций в ней не находили! Особенно модным сделался «Золотой ключик» среди литературоведов в наши дни, когда каждый стал волен писать кто во что горазд.
Досталось всем — и Мальвине, и Буратино, и Пьеро, и папе Карло, и Карабасу, и Дуремару, и самым актуальным, как водится, стал эротический подтекст. Если сделать подборку не самых экстремальных цитат из стремящихся перещеголять друг друга литературоведов нового рубежа веков, то картина получится примерно такая.
«Буратино сразу окунает нас в мир фаллической фазы — со всеми ее комплексами и эрогенными зонами <…> путешествующий одушевленный кусок бревна предстает перед нами метафорой высвобожденного либидо, раскованной сексуальности. Его символом безусловно является фаллос, сюрреалистическое акцентирование которого заключается не только в прообразе — исходной палке-бревне, но и в длинном носе <…> Буратино представляет собой не просто сексуального гиганта, он гипостазированная идея либидо, воплощение мужской сексуальности, ищущий приключений на свой длинный
Карабас бессмысленно истязает действительность; Буратино же ее практически дефлорирует, пронзая холст своим специфическим носом, превратив реальность тем самым из лягушки в писаную красавицу. Древние сексуальные страхи сменяются просвещённым сексуальным энтузиазмом. Сексуальный конфликт перемещается из сферы физиологической в сферу идеологическую; Буратино как фаллос — эмблема легко побеждает в идеологической среде»{712}.
Обо всем этом можно было бы и не упоминать, если б не одно обстоятельство. Толстого считали циником и грубияном, но едва ли даже ему пришло бы в голову, что сотворят с его сказкой (повторю, здесь приведены самые безобидные отрывки) товарищи потомки.
Более ценны исторические параллели, которые встречаются, в частности, в трудах Константина Дегтярева:
«Например, знаменитое «пациент скорее жив, чем мертв» становится по-человечески понятным, если учесть, что Толстой писал «Ключик», выполняя просьбу врачей не напрягаться после перенесенного инфаркта. Вот он и не напрягался — развлекался, как мог. И чего только не придумал! Старый сверчок, которому
Далее исследователь приводит целую таблицу соответствий, кого мог иметь в виду в своем романе Алексей Толстой.
Но таблица еще что… Существует фундаментальный буратиноведческий труд, принадлежащий екатеринбургскому исследователю В. А. Гудову, который создал энциклопедию «Золотого ключика». В ней много спорного, но иные из энциклопедических статей наводят на мысль, что сказка действительно не так проста, как может на первый взгляд показаться, и в рассуждениях многочисленных литературоведов интерпретационное фокусничество порой смешивается с очень точными замечаниями.