Альфа и Омега

Сварочные работы продолжались весь день, и мускулы похоронщиков понадобились скульптору для того, чтобы отбивать кувалдой от головы неудачно приваренные куски. При этом, правда, оказались отбитыми несколько пальцев похоронной команды, что ее мало расстроило. В своей творческой деятельности она пользовалась латунным инвентарем с тремя кнопками, для чего, как Вы понимаете, пяти пальцев не требуется. Чем дальше шла работа, тем больше замыливался глаз художника и ненадежней становилась хватка подсобной силы. Дело сварки предмета народного поклонения оказалось непростым. Солнце уже опускалось к горизонту, а голова истукана все еще имела незакрытые прорехи и выступающие ребра. Между тем, на завтра было назначено тожественное открытие памятника, которое должен был почтить присутствием сам начальник области. Верхай торопился, и когда очередная заплатка никак не хотела садиться на нужное место, бригада ровняла ее кувалдой, чем придавала изделию сугубо местный колорит. В Окоянове уже давно ровняли кувалдой все, что не хотело совмещаться естественным образом. При этом, по мере облегчения рюкзака скульптора, прицел местных циклопов становился все приблизительней, и это все явственней вырисовывалось в очертаниях изделия.

Наконец, процесс был закончен, и Николай неверной рукой провел последний шов, приваривая голову к постаменту. Последний шов также был не совсем хорош. Голова завалилась назад и в сторону, как бы разыскивая что-то взглядом в небесах. Вольтова дуга иссякла, на площадь опустилась темнота, и так было лучше. Потому что при дневном свете вид позднесоветского модерна мог привести неподготовленного прохожего в оторопь. Лицо генсека, скроенное из заплаток как футбольный мяч, было безбожно перекошено. Уши и ноздри его оказались на разных уровнях, а рот уехал одним концом вверх, другим вниз, как бы выражая целую гамму непечатных чувств. С учетом утвердившейся позиции головы, можно было подумать, что генсек плаксиво спрашивает у Господа, за что его так наказали. Правда, это уже не могло расстроить творческий коллектив, к концу дня вошедший в окончательную стадию земного счастья. В возвышенном настроении друзья погрузились в катафалк и отправились завершать день финальным аккордом. В автобусе грохнули барабан и литавры, затем запукала альтушка, которую нестройно подхватили трубы. Извергая из открытых окон «Прощание славянки», транспорт укатил в направлении близлежащего села Сопатина, где у Верхая служил председателем колхоза заядлый дружок Синькин Владимир Александрович.

Филофей же, неоднократно покидавший творческую площадку, в одиночестве подошел к монументу, чтобы получше разглядеть его в свете луны. В лунном свете перекошенная стальная башка с наложенными швами выглядела стоп-кадром из фильма ужасов. Вздрогнув от увиденного и перекрестившись, Бричкин уже хотел было поспешить домой, но в этот момент несчастный его организм пронизал животный страх. Железная голова сначала тихонько, а потом все громче и громче завыла. На ночном небе быстрой чередой побежали рваные черные тучи, по площади полетели газеты и окурки, а обезображенное Верхаем лицо титана мышления исторгало пронзительный вой. Казалось, звук этот сопровождается отвратительной и мерзкой улыбкой нержавеющих губ. Не помня себя от страха, Филофей залетел в музей и встал на колени перед иконкой Николая-чудотворца, которую принес сюда после знакомства с Чавкуновым.

Прочитав молитву Святому Кресту, Филофей немного пришел в себя и стал думать: что же там, на площади происходит. Понятно, что таким злыдням, как Верхай с дружками, нельзя доверять изображение генсека. Ведь еще не стерся из памяти огромный портрет Ульянова-Ленина, сотворенный художником для вокзала на станции Шатки. Писал он его, не приходя в себя, и после этого долгие годы от взгляда на вождя мирового пролетариата в зале ожидания начинали рыдать дети. Это еще понятно, но чтобы железная голова завыла….

К удивлению Филофея, купец Чавкунов не спал и поджидал его в большом зале. В дежурку Бричкина, в силу наличия в ней икон, он не совался.

– Расплодилось вас, нечисти, – загнусавил Филофей, увидев домового, – вон, на площади и то черти завыли, хоть совсем из города беги.

– Эко ты перепугался-то, Филофеюшко, – вздохнул домовой, – да не боись, это ветер в башке у Вашего вождя воет. Видишь, знак какой – и у живого Горбачева ветер в башке, и у железного. Ваятель-то ваш запойный ему швы не проварил, вот и стала башка с дырками, как свистулька. Ветерок подул – она и завыла. А ты боишься, чудак-человек.