Альфа и Омега

– Весь мужчина без этой части не стоит и плевка, Филофей Никитич. Революция тем и прекрасна, что обнажает суть вещей. Вот Вы долгое время путались во всяких сказках об отношениях полов. Потому что наш исторический порыв был удушен сталинской тиранией в самом зародыше. А какое тогда было время, какое время! Любое желание, с любым товарищем…. Но есть все-таки справедливость на свете. Посмотрите, какое поколение идет Вам на смену. Эти девочки не только с товарищем, с любым встречным… Россия обретет настоящую свободу. Вот говорят, мы ушли, нас нет, прощай революция. Ничего подобного! Меня нет, а мысли о свободе я могу нашептывать. К любой комсомолке в постель прилягу и такого ей нашепчу… Да и Вы, Филофей Никитич, тоже не гнилыми нитками заштопаны. Не поболтаем ли об отношениях между нами двумя?

– ???

– Ну, если Вы взывали к женщине, чтобы она явилась, Вы, наверное, имели в виду свои мужские планы!

– ???

– Ах, шутник, шутник! Вы же прошли большую школу, я знаю. Уж кому как не Вам знать, что чувство в первую очередь бесплотно, значит доступно и нам, существам, утратившим живую плоть, но способным влюбляться, способным страдать. А я вижу Вашу душу, она прекрасна, я готова страдать!

Фаня приподнялась над креслом и ароматным облачком двинулась на Филофея, с явным намерением обволочь его любовным флером.

Бричкин одно мгновение остолбенело смотрел на соблазнительницу, затем лихорадочно схватил крест и непослушными губами зашептал молитву Честному Животворящему Кресту. Привидение обиженно скривило рот и стало быстро растворяться.

Филофей дернулся, спазматически выдохнул воздух из похолодевшей было груди и молвил:

– Едрена Матрена…

* * *

Тип реакции областного начальства на произведение позднего советского модерна точнее всего описан в учебнике психиатрии, в разделе «Острая форма буйного помешательства». При виде головы Горбачева начальство завопило так, что стаи ворон, населявшие местные тополя, снялись с насиженных мест и с карканьем мигрировали в городской парк. Областной начальник, одетый в торжественный костюм по случаю открытия монумента, топал ногами и пытался хватать Верхая за грудки. Художник, заикаясь, старался довести до его сознания мысль о том, что к нормальной голове генсека никто не подошел бы, а к его произведению не зарастает народная тропа.

– Я-а-а же ему х-характер раскрыл, такой, блин, п-п-противоречивый. А Вы-ы никак н-не въедете…. Да его в П-п-париж с р-р-руками оторвут…

– Нет, это я тебе руки оторву, – вопил высокий руководитель, – бездельник, тунеядец, хрен собачий!

Он оказался не чужд ненормативной лексике, и в семантическом потоке, извергавшемся из его уст, слова «козел» и «мудак» были не самыми разящим. Дело было, конечно, не в самом уроде, воплощенном в металл. Черт бы с ним, отвезти на свалку и выбросить. Дело было в гласности, потому что начальник по недомыслию привез с собой репортеров из областных средств массовой информации, а эти собаки теперь не преминут оттянуться на нем изо всей своей мочи. И в правду, те с нескрываемым глумлением и пошлыми шуточками фотографировали шедевр со всех сторон, а щелкопер из «Волжского пароходства», отличавшийся особой ядовитостью, с блокнотом в руках тщательно производил описание уродств головы генсека.

Наконец, начальник проорался, в последний раз с ненавистью взглянул на Верхая, показал ему кукиш вместо гонорара, обежал монумент, плюнул на него и махнул рукой небольшой кучке окояновцев, собравшихся на открытие, плюхнулся в черную «Волгу» и исчез в пространстве. Вместе с ним исчез и Кендяйкин Михаил, даже не подошедший к художнику на расстояние вытянутой руки.

Верхай с облегчением вытер с лица холодный похмельный пот. Он находился в состоянии тяжелого бодуна, сопровождавшего каждую его встречу с малой родиной. Вокруг, понурившись, стояли соратники. Ситуация складывалась непростая. Вчера они спустили все деньги Коляна в предвкушении обозначившегося гонорара. Своих запасов у музыкантов отродясь не водилось, и перспективы преодоления похмельного синдрома «на сухую» порождали в их умах самые скорбные размышления. Особенное отвращение к действительности им внушало то обстоятельство, что на текущий день в Окоянове не планировалось никаких, даже самых завалящих, похорон.

Едва ли кто из Вас, читатель, удивится дальнейшему ходу событий. Коллективная мысль создателей «чудища железного», как его уже окрестили местные жители, не могла не привести к единственному заключению: истукана сдать на металлолом, а на вырученные деньги опохмелиться.

Вскоре к Горбачеву подъехал катафалк, и он был помещен в транспорт по всем правилам погребальных услуг – вперед ногами, то есть подставкой. Повеселевшие провожающие уселись по бокам и взяли в руки духовой инструмент. Машина пукнула черным дымом, из ее открытых окон скорбно зарыдал траурный марш и, дребезжа на выбоинах, она повлекла генсека в последний путь.

Приемщик металлолома дядя Паша Тужилкин повидал в жизни всякое, но такого не видел никогда. Он ходил вокруг генсека, охал, приседал и бил себя руками по коленям: