Алиса Коонен: «Моя стихия – большие внутренние волненья». Дневники. 1904–1950

Ужасная вещь! Я изволновалась сегодня до черта! В гимназии узнала – горькую истину! Вчера были мы – я, Жорж и Стивка у Корша на «Красной мантии»71. Возвращаясь оттуда, Стивка сказал мне, что ему необходимо переговорить, и просил назначить день: «Я измучился, исстрадался, прости меня», – были его последние слова. Сегодня в гимназии на вопрос Верки72, как я и что со Стивкой, я чистосердечно передала ей это. «Чудак он», – рассмеялась она и покраснела. «А что такое?» – спрашиваю я. – «Не могу сказать, я дала клятву ему не говорить». – «Говори, или мы с тобой заклятые враги». – «Пусть [Птица] скажет, я не могу». Оказывается, что он сказал Верке, что ненавидит меня, клялся, что любит ее, и просил подать ему хоть маленькую надежду. Я страшно взволновалась, но скрыла это смехом и сказала, что все это ерунда. Попросила Верку вызвать его по телефону к 4 часам к Грушиному дому. Сердце так и колотилось, когда я шла на это, «последнее», как мне казалось, свидание, потому что я была уже вполне уверена, что его желание переговорить со мной сводится к тому, чтобы все порвать. Мысленно я уже представляла себе, как кротко и ясно посмотрю я на него, когда он скажет горькую правду – «я не люблю тебя больше», как тихо, чуть слышно я скажу одно – «прости» и уйду… сначала пойду медленно, шаг за шагом, а потом все скорее, скорее, чтобы ветер, снег обвеяли мое лицо, освежили горячую голову, а потом домой… Зубрить педагогику. Но мои приготовления пропали даром. Так как он очень спешил в Охотничий клуб на репетицию73, то мы [засели в] извозчик[а], накрылись пологом и поехали. «Аля, прежде всего, прости меня», – начал он и стал говорить о своей любви ко мне, о безумной ревности… «Когда ты только мило улыбнешься моему товарищу – я бешусь, я себя не помню; моя страсть, моя любовь к тебе обратились в болезнь… именно я болезненно, но безумно, безумно люблю тебя… прости, я жалкий человек, я не только с Гладковой74, я и с Лосевой75 вел себя так же. Прости…» – и он целовал, целовал мои руки. «Произноси свой приговор…»

«Ну что ж», – только и отвечаю я, а заветного слова «прощаю» так и не сказала. Оттуда опять приехала на извозчике… слава богу, все благополучно, никого не встретила. Ну вот, теперь я спокойна… а то гордость и самолюбие не дали бы мне покоя.

13 ноября [1904 г

.]. Суббота

Вечер.

«Ангел улетел»! – Прощай, моя крошка, киска моя! Светлым ангелом стал ты… Молись о нас.

Как тяжело, тяжело… дух смерти вьется в каждом уголке… так жутко, страшно… Чернушка моя76…

17 ноября [1904 г

.]. Среда

Десятый час.

Настроение скверное; слава богу еще, что погода стала лучше, а то удручающая темень, туман подавляюще действуют. [Над словом «подавляюще» стоит цифра II.]

Жду не дождусь 28-го – «Грузинский вечер»77; там будет Солюс78; в понедельник в театре мы все последнее действие сидели вместе, и я увлеклась им не на шутку… Хаханов не то заболел, не то уехал куда-то, неизвестно, в гимназию не ходит, и благодаря этому там бывает иной раз скучновато… ну а вообще, без гимназии я пропащий человек.

В субботу, кажется, иду к Онофриевым79, будет, наверное, интересно…

С мамой все ругаюсь… просто немыслимые, ненормальные отношения создаются между нами вследствие полнейшего непонимания друг друга.

27 ноября [1904 г

.]. Суббота

Я была у него… я была у Хаханова!?! Глупо, пошло, нехорошо? – Нет. Неприлично? – да, с точки зрения иных, но я смотрю на это трезво и не нахожу ничего… неприличного. Он долго был болен… целую неделю; многие из наших ходили его навещать; я, чуть ли не единственная, – идти к нему… а душой скорбела за него, вероятно, больше всех остальных. Наконец он пришел в класс… худой, бледный, глаза его несколько раз обращались ко мне… с намеком, как мне показалось…

Я не выдержала… решила после урока идти к нему… явилась страстная, непреодолимая потребность видеть его, говорить с ним… Одной идти было (проклятая трусость!) и неловко. Я позвала Гольдину80 и Онофриеву; отправились втроем… когда мы поднялись на лестницу и остановились у его двери, сердце у меня колотилось, прыгало… в висках стучало… страшно, страшно вдруг сделалось. Наконец вошли в гостиную… начали кашлять, думая, что он лежит, и уже решив заранее говорить через дверь… И вдруг, о ужас! – он сам перед нами… тихий, кроткий, с тихим голосом, томным, мягким выражением глаз… какой-то… «присмиревший». Он пригласил нас сесть… угощал конфетами… разговор был общий о гимназии, ученицах, сочинениях и прочем. Я сидела как в тумане, дико озираясь по сторонам, смутно понимая, самой себе не веря, что я… у него…

Сидели около часа. Когда стали прощаться, я просила его не говорить никому из нашего класса о моем посещении: «Отчего? Трусите?» – в глазах его была насмешка; я вспыхнула: «Это я-то трушу? – хорошо же вы меня знаете», ко мне уже вернулось обычное самообладание и нахальство81. «Не трушу, а только не желаю, чтобы об этом кто-либо знал…»