Алиса Коонен: «Моя стихия – большие внутренние волненья». Дневники. 1904–1950

Сегодня Василий Иванович заходил ненадолго в театр, и хотя все время проговорил со мной, но был такой холодный, равнодушный… Это ужаснее всего…

Что мне сделать? Как себя вести?

Иногда мне кажется, лучше притвориться равнодушной, начать избегать его, как можно реже видеться, реже говорить, – а то вдруг хочется броситься к нему и все сказать ему, и тогда уже решить, что делать.

Не знаю, не знаю… Прямо голова идет кругом…

Ей-богу, я могу рехнуться…

А вот сейчас думала и пришла к заключению, что дальше так тянуть нельзя… Сил больше нет…

Кончено… Во вторник вечером генеральная «Драмы жизни»… Выберу момент и все скажу ему.

Решила твердо. Так все прямо и смело… Все… все… Непременно… Будь что будет. По крайней мере раз навсегда.

22 января [1907 г

.]. Понедельник

Станиславский болен. «Драма жизни» откладывается245. Все замыслы разлетелись. Ах, Господи! – как неприятно…

Жоржик [Коонен] [прослышал. – зачеркнуто] в театре [о том. – зачеркнуто], что на меня возлагается много надежд, и рассказал об этом дома. Мама теперь все отговаривает меня разговаривать с Владимиром Ивановичем [Немировичем-Данченко] относительно провинции и намекает на то, что меня оставят при театре.

Чудные они все…

На будущий год или – если вправду оставят в театре – на следующий поступлю в народный университет.

«Буду работать, буду работать!..»246

23 января [1907 г

.]. Вторник

Сегодня снимали «Бранда»247. Когда готовили группу на 7 [картину], Василий Иванович еще заранее крепко взял мою руку в свою и прижал к себе, а потом, когда в ожидании снимания <так!> просили всех опустить руки, чтобы не уставать, Василий Иванович забрал и другую мою руку, и получилась странная группа в середине, отдельная от всех, – я, коленопреклоненная, и Василий Иванович на возвышении, держа меня крепко за руки. Когда я случайно обернулась, то увидала по лицам, что многие что-то поняли, чему-то удивились… Но мне было так хорошо, так [четыре слова зачеркнуты], что все равно не было никакого дела до остальных. И вот теперь мне все еще хорошо… Хорошо! Я так страшно люблю его! Боже мой, Боже мой, когда я вдумываюсь, углубляюсь в свое чувство, то представляюсь себе какой-то сумасшедшей!

Действительно, нормальна ли такая любовь?!

24 [января 1907 г

.]

После «Бранда».

Как томится душа! Боже, как томится!! Лучше бы уже не видеть его совсем – легче бы было…

25 января [1907 г

.]

Какие отвратительные людишки! Какие противные!

Сегодня маленькая Маруська [М. А. Андреева (Ольчева)] вдруг говорит: «Мне Софья Ивановна [Лаврентьева] рассказывала, как вы снимались с Василием Ивановичем. Она говорит, что все ахнули!» А потом, когда собирались уходить, начала было рассказывать подробности – как я «ринулась сама к Василию Ивановичу» и что-то еще, но мне стало так противно, что я перестала слушать. Ах, какой это ужас! Как хотелось бы уйти, бежать от всего этого! Как это пачкает и [омельчает чувства. – вымарано]! Господи, как противно!!!…

Сегодня стою у входа в фойе, облокотясь рукой о притолоку, смотрю репетицию «Вишневого сада» (для Лужского). Вдруг кто-то берет мою руку и отнимает от стены, обертываю голову – Василий Иванович: «Здравствуйте, [как здоровье. – зачеркнуто] вы чему улыбаетесь? Смотрите на что-то и улыбаетесь…» А сам не выпускает моей руки и смотрит так хорошо-хорошо… – «Гляжу репетицию „Вишневого сада“…» – «А». (Пауза.) Потом вдруг опять берет мою руку в свою, другой как-то обнимает за плечо, нагибается – и спрашивает, как здоровье… – «Спасибо, ничего…» А у самой внутри что-то смеется радостным, хорошим смехом… Так весело, хорошо…

26 января [1907 г

.]. Пятница

Болит душа… Тяжело… Мучительно…

Мама играет что-то жалобное, грустное, красивое…

Плакать хочется… А в окно смотрит ласковый солнечный день. Вон – кусок чистого, чистого неба и ослепительно-белый снег на крыше… Что-то весеннее чувствуется, радостное, свежее и бодрое… Какой страшный диссонанс с тем, что творится внутри.

Какая там страшная боль!

Зачем, зачем все это? Кому нужны эти страданья?