Алюминиевое лицо. Замковый камень (сборник)

Он вдруг увидел у входа в часовню топор. Схватился было за железное острие, но обжегся. Перехватил топорище и вскочил в часовню. Она была полна дыма. Сквозь узкое оконце рвались дымные синие лучи. И в этих лучах на стене, окруженная рушниками, стояла икона. На алом троне в золотом венце восседала Богородица, держа на коленях младенца, в руках которого красовались скипетр и держава.

Зеркальцев на мгновение замер, пораженный красотой и величием сгоравшей в огне иконы, словно сгорала и навеки исчезала великая страна, которую не смогли уберечь все ратники, святые и полководцы, все цари и вожди, и он, Зеркальцев, один сможет выхватить ее из огня.

Он сдернул окружавшие икону рушники. Увидел вбитые в стену кованые гвозди с плоскими шляпками, удерживающие края иконы. Поддел топором один гвоздь, который заскрипел, не отпуская икону. Собрал все свои, отпущенные ему для продолжения силы и, рыча, отодвинул гвоздь. Сначала один, потом другой. Схватил тяжелую доску, отломал от стены и, держа у груди, вышел из часовни. Монахини опустили ведра, упали на колени, словно было явлено чудо.

– Быстро в машину! – кричал он из-за иконы. – Бабку, бабку заберите у пруда!

Казалось, бушующее в лесу чудовище заметило, что они ускользают, и не хотело их отпускать. Огненный сквозняк подул по вершинам, отламывая горящие макушки и швыряя их на поляну. Рогатые и когтистые твари, охваченные пламенем, летели на людей, вонзали острия в черные рясы, хватали зубьями за волосы, впивались присосками к обожженному телу. Монахини выпутывались из чудовищных объятий, а Зеркальцев шел, неся икону, и казалось, сама Богородица отшвыривает прочь комья огня.

Они разместились в горячем салоне. Три женщины на заднем сиденье, и им на колени положили схимницу и косо, неловко поставили икону. Еще две устроились на правом переднем сиденье. Зеркальцев запустил двигатель, развернулся, оставляя за спиной поляну, на которой пылали строения и над часовней извивалось пламя.

Двинулся по дороге. Кругом горело. В дверцы машины ударялись, словно хотели открыть, пылающие сучья. На капот, заслоняя стекло, упала горящая ветка. Колеса катили по огню, и Зеркальцев чувствовал, как спустило прогоревшее колесо и машину волокло на голом ободе. Он боялся, что на дорогу, преграждая путь, упадет пылающий ствол – и тогда они погибли. Он умолял свой ненаглядный ХС90 продержаться, не сдаться, не покориться огню, удержать от взрыва бензин, сохранить оставшиеся три колеса, сберечь чуткую электронику, не позволить перегретому мотору закипеть и заклиниться. Он вел свой вседорожник, как танкист вел свою горящую тэ-тридцатьчетверку, продавливая лесной грунт, давая красных, струящихся по дороге змей.

Монашки молились, пели блеклыми однообразными голосами: «Святый Боже, святый Крепкий, святый Бессмертный, помилуй нас!»

Они выбрались из зоны пожара, миновали дымящуюся, с острыми, без вершин, стволами гарь. По лесной дороге достигли опушки, где в рытвинах застряли пожарная машина и две скорые помощи с врачами в белых халатах. Зеркальцев в изнеможении остановил машину. Монахини выбрались, в мокрых порванных рясах. Бережно извлекли и положили на траву икону. Вынесли схимницу и положили рядом с иконой. Старушка все так же моргала голубенькими глазками, и на черном балахоне белой краской была начертана Голгофа.

Зеркальцев видел, как врачи осматривают монахинь, достают какие-то склянки, вату. Не прощаясь, завел мотор и, ковыляя на трех колесах, повел свой изуродованный «вольво» прочь от леса.

Он остановился на берегу озера и вышел. Осмотрел свою многострадальную машину. Она была неузнаваема, утратила весь свой аристократический лоск, великолепный блеск, горделивую осанку. Ее оболочка была покрыта налетом копоти, на дверях были глубокие царапины, краска растрескалась, и наружу выступило окисленное железо. Крыша была промята, и он вспомнил удар упавшего дерева. Резина колес была оплавлена, а на правом переднем драный, с проволокой корд едва висел на голом ободе. От машины истекал легкий туман, она вся еще дымилась, страдала, теряла свое вещество, источала зловоние сгоревшей резины, краски и пластика. Он чувствовал себя виноватым перед машиной. Она, как преданное существо, умирала, погибала, надрывалась через силу, но выручила его.

Он приблизился, провел ладонью по шершавому корпусу, который пока еще не остыл. И заметил на своей руке кровавую ссадину – нанес ее топором, когда раздвигал кованый гвоздь. Увидел на закопченных руках ожоги. Такие же ожоги были на лице и на шее, куда попадали горящие частицы. Волосы с одной стороны обгорели, и от одежды, как и от автомобиля, пахло паленой краской, дымом и едким железом.

Он поднял машину на домкрат. Извлек запасное колесо и сменил обгоревшее, упрятав помятый обод в нишу на дне багажника.

Подумал, он ли спас икону из огня, или икона своей чудодейственной силой спасла его? Он ли на лесной поляне, среди ревущего пламени спасал Россию, или она спасала его от духовной пустоты, сердечной окаменелости, от забвения высоких и божественных истин?