Аллея всех храбрецов

Говорили, что Викторов нерешителен, интеллигентен до крайности, и это, мол, мешает ему сказать вам правду в глаза. Но те, кто работали с ним, знали, что это не так. Обычно первую фразу ответа Викторов произносил категорично: «Нет, мы этого делать не станем», а вот потом из осторожности добавлял: «Но, вы знаете, это не окончательно. Когда у вас появятся проработки, можно будет пересмотреть…» и то и сё. Остальное запоминалось неопытными собеседниками и казалось нерешительностью. И ещё, говорили, что у Викторова долгая память на ляпы.

«Так вот откуда и у Вадима привычка пропускать сказанное мимо ушей», – думал Мокашов, переминаясь с ноги на ногу. Однако ждать было мучительно.

Мокашов кашлянул и, воспользовавшись паузой в разговоре, спросил:

– Борис Викторович, одно мгновение… не подписали?

– Что? – и это недовольное «что?» резануло слух.

– ТЗ.

– Я, вы знаете, подписал, – ответил Викторов своим широким, раздумчивым голосом. – А вот до замов не могу дозвониться.

Викторов взял трубку телефона, нажал на клавиши, покрутил диск. Затем опустил трубку и опять заговорил с Иркиным, словно Мокашов вышел, исчез, сделался вдруг невидимым или его совсем о не существовало.

Мокашов ещё постоял и вышел. «Как же так? – стучало у него в голове. – То надо, надо, надо. Очень важно, срочно и спешно. А теперь по БэВэ видно: улеглась тревога. И сегодня ты никому не нужен. А завтра опять всё пойдёт вверх дном».

Ему было обидно от невнимания, досадно, что он отстал от этой сумасшедшей несущейся и несущей жизни, как отстают от скорого поезда. А тот продолжает идти где-то там, в стороне от него, с другими случайными пассажирами и с постоянным поездным составом, машинистом, кондукторами, но без него. И Иркин с Викторовым были в поездной бригаде, кондукторами и стрелочниками, были в курсе событий, знали, куда идёт состав.

Он пробовал повторять в отчаянии: это не для меня. Но ничего от этого не менялось. Жизнь подавляла своей монотонностью. Каждый раз он думал, что сделает следующий шаг, но каждый шаг был далёк от задуманного: мешали обстоятельства. Порой он чувствовал себя на коне и чем-то уже гордился. А между тем его не так оценивали, и ему чаще по-детски хотелось, чтобы кто-нибудь пожалел и похвалил. И Инга не замечала. Наверное, всё было связано, и, может, на семейном совете осудили его. А что, сколько их истинных негласных руководителей в модных кофточках и в платьицах ситцевых в этом городке?

Возможно, он не способен на взлёт, он – гусеница, и ему карабкаться, и только лишь непрерывный ход способен вывести его наверх. И плохо быть одноразовой вещью. Но и объект – одноразовая вещь. Он просто теперь в мире одноразовых вещей. Порой казалось, что океанская волна вынесла его на гребень, и он увидел дальний берег, но она снова окунула его в пучину и вокруг была вода.

Ночью ему приснился сон. Он был в гостях у Викторова. Борис Викторович вежливо водил Мокашова по комнатам, показывал картины. «Акварелью рисуете?» – удивлялся Мокашов, глядя на огромные, во всю стену акварели. В одной из комнат стоял бильярд. И Викторов, забыв про Мокашова, играл в него со своим бородатым приятелем. А Мокашов, стоя в сторонке, наблюдал, понимая, что он не только Мокашов, но и один из бильярдных шаров, которые, сообразуясь с какими-то планами, толкали играющие. Он не противился, а только хотел угадать, какой из похожих шаров – он? А потом долго стоял в углу, ел почему-то чёрный хлеб и чувствовал себя обиженным и брошенным.

– Знаете ли вы, товарищ Мокашов, – спросил его Вадим, – что пока вы болтались по совещаниям, группа несла общественную вахту, дежуря по городу?

Мокашов ответил, что не знал, хотя и догадывался.

– В таком случае, – продолжал Вадим, – вам придётся отдежурить сегодня в отделе, потому что Игорь Чембарисов, назначенный ранее на дежурство, видите ли, заболел.

– Не возражаю, – сказал Мокашов.

– Вот и хорошо.

После звонка они с Тумаковым уселись за стол секретаря Викторова. С него сняли мешающий чернильный прибор и защёлкали шахматами. Причём, на часах поставили неодинаковое время: Тумакову – три минуты, Мокашову – пять. Мокашов выиграл и потребовал сокращение разрыва. Но Тумаков не уступал, и они сыграли ещё и ещё раз. Мокашов проиграл, но следующая победная партия заставила его надеяться, и они ещё долго играли, но победа, периодами такая близкая, каждый раз ускользала от него.

– Ай-яй-яй, – не выдержал, наконец, Тумаков. – Сколько на твоих? Я побежал.

После его ухода Мокашов походил по коридору. Но коридор был пуст, только в конце его копошилась уборщица в чёрном халате. Тогда он зашёл в приёмную и от нечего делать начал листать журнал дежурств.