Аллея всех храбрецов

– Вот так и мы. То бег, то на скамейке.

– Но вы же – здоровые ребята.

Сева молчал, и Пальцев примирительно спросил:

– Обиделся, чудак? Не обижайся. Спорим для бузы. А от любви хочешь совет? Ведь от всего на свете есть простые средства. Я у Авиценны вычитал: мёд – балазура от облысения или жжёные копыта осла. И от любви… «Хочешь избавиться от сердечной привязанности? Приобрети себе пару красивых рабынь». Чувствуешь, как практично и просто. Верное средство от сердечной привязанности – пара красивых рабынь.

…На ночь всех разместили временно или постоянно. На площадках лестниц расставили раскладушки, вытащенные из кладовых. Постели рядами напоминали госпиталь, фильмы военных лет. Раскладушки заняли рано. Поднимаясь к себе, они шли мимо метавшихся в постелях людей. Для многих из них дорога ещё не закончилась. Они по-прежнему были в пути, во власти дорожных впечатлений, неспокойно спали и вскрикивали во сне.

Глава вторая

Утром следующего дня Мокашов просыпался дважды. В первый раз он проснулся рано, наверное, от духоты. Сева и Пальцев спали. Он встал с постели, открыл балконную дверь и вышел. Балкон был некрашеным, деревянным, и он переступал ногами по холодному полу.

Небо было набухшим, готовым в любой момент брызнуть накопленной влагой. От дорожек и клумб поднимались в горы луга. Наверху, где стояли стеной синевато-сумрачные ели, облака застревали на склонах в виде тающих дымных кусков.

Было сыро, но стоять босиком на дереве было приятно. Парило: высыхала роса. Было пусто, точно мир состоял теперь из невидимых движений.

«Инга, где ты? – подумал он. – Где-то далеко, а рядом девушка в чёрном. Абсолютно чёрная. Черноокая. Гурия. Гурии, что значит – черноокие, жили в мусульманском раю».

И ещё он подумал: «Где-то её научили странно и прекрасно ходить?»

Затем он вернулся по холодному полу, коснулся постели и тотчас уснул. Проснулся он поздно и сразу поднялся. Он постоянно кричал себе просыпаясь: «сборы, подъем» и вскакивал, как только открывал глаза.

У него было много правил, которыми он организовывал свою жизнь. Привычка вскакивать с постели осталась от летних лагерей. В институте их обучали военному делу, отправляя на несколько месяцев в военные лагеря. Они жили в палатках, ползали по-пластунски, а командир взвода, невзлюбивший студентов, непрерывно повторял: это вам не институт.

Они маршировали с карабином и скаткой, в противогазах в жару и под непрерывным дождём, ползали по-пластунски по коровьим лепёшкам, необношенными сапогами сбивали ноги в кровь, а по утрам их поднимала команда: «Сборы, подъём. Отделение, подъём».

Они стали курить, засыпали в свободную минуту стоя, сидя – в любом положении, где заставала их команда: отбой. Потом они пробовали вспоминать, и впечатления об этих днях были самые разные: одному запомнилась вода – глоток воды после перехода. Другому стрельбы, движение по азимуту: шли, набрели на кладбище, а там боярышник спелый, крупный как виноград. Ещё кому-то – разговоры в палатке. Но подъем по команде запомнили все.

Однажды за месяцы сборов они увидели женщин: приехавших в гости офицерских жён. Женщины стояли у штаба, необычные, нарядные, и студенты, проходя мимо строем, пробовали шутить. Однако женщины – и это поражало – смотрели на них по-иному. Так смотрят на реку, на лес, на поле, на шагающий мимо строй. Обидно было и странно. Но и это забылось скоро. Всё забылось. Осталась привычка – вскакивать по утрам.

«Сборы, подъем», – кричал в нём неслышный голос, и он вскакивал, с постели как от толчка. – «Отделение, подъем». В лагерях они поднимались, не успевая проснуться, для ускорения не обёртывали портянками ноги, надевая сапоги. Однажды их правофланговый выскочил на построение в сапогах на одну ногу: в своём и соседа.

«Сборы, подъём», – он сел на постели. Комната была пуста. Была она невелика, деревянный потолок, стены со следами рубанка, срезами сучков и капельками смолы. Стены выходили на балкон, огораживая его от других балконов, и казались рамой, заключающей прекрасный вид.

Он походил по комнате, нашёл записку: «Не жди нас, не ищи. Судьбе доверься. Позавтракать не поленись. Вернёмся к десяти». И ниже подписи крючками. Он посмотрел на себя в зеркало: хил стал, и руки тонкие, и заспешил.

Раздумывал, спускаясь к водопаду: холодно и стоит ли? Вода у скальных порогов ревела и кружила. Но дальше в каменной овальной чаше она застывала, казалась блестящей и зелёной, как полированный малахит. Он раздевался, разглядывая руки, и, понимая, что всё-таки поплывёт. Потом спустился по сколам к воде. Зашёл по щиколотку, поскользнулся и прыгнул плоско, упав в воду грудью и животом. И тотчас холодно и цепко схватила его вода.