Альма. Неотразимая

Она улыбается. На самом деле потому-то она и приехала сюда. «Капитан хворает – цены тают» – любимая поговорка её мамы, которая была ещё ушлее неё.

– Раньше он играл на клавесине, – продолжает мужчина. – За последние годы он дважды заходил сюда на этом судне. Музыку было слышно издали.

– Досадно.

На сей раз она говорит искренне. На концерты, которые она устраивает в имении Лашанс, съезжаются все плантаторы с Миссисипи, до самого Иллинойса.

Корабль «Братья» возникает разом. Сначала, выбравшись из заболоченного леса, они видят тени двух мачт, а затем за считаные секунды фонари вспыхивают один за другим, и, как витрина, озаряются светом палуба и ванты. Загородка и прочие атрибуты невольничьего судна уже убраны. Где-то на корме загорается окно. Шлюпку заметили. Их ждут.

Все вёсла переносят на левый борт, чтобы можно было пристать правым. Стук корпуса о корпус. Рядом с бригом в сто футов длиной лодка кажется крохотной. Над леером появляются ещё фонари, освещая гостей.

Управляющий, стоя в лодке, выкрикивает голосом салонного распорядителя:

– Мадам Бубон-Лашанс!

Наконец свет падает на сидящую под тюлевым колпаком женщину, напудренную добела. Ей, должно быть, лет сорок. Она бледная, держится манерно. Толстый слой мучной пудры не позволяет оценить, так ли она красива, как сама считает.

Одета Изабель Бубон-Лашанс в зелёное шёлковое платье: рукава до локтя, с тремя рядами воланов. Фижмы для юбки ей пришлось оставить дома, ради нужд своей экспедиции. Но вот что удивительно: когда она встала в лодке на ноги, её сырный колпак тоже поднялся и парит над ней на прикреплённых к корсету тростинках. Гребцы расступаются. Она направляется к сброшенной с корабля лестнице, подбирает тюль спереди, как невеста фату для поцелуя, берётся за перекладины и не спеша лезет вверх.

Когда дама ступила на палубу, матросы поснимали шапки. Она, едва замечая их, поправляет свою сетку и спрашивает:

– Ну так что?

Они переглядываются.

– Пусть капитану доложат, что прибыла мадам Бубон-Лашанс, – говорит она.

Голова управляющего показалась над лестницей за её спиной. Он ничего не понимает. И только то и дело награждает себя оплеухами из-за комаров.

Один из моряков выходит вперёд. Это Перси Палмер, старпом судна «Братья». В отличие от бледной, напудренной дамы в локонах, он красен и лыс. На ломаном французском английских моряков он сообщает:

– У капитана жар. Он в каюте, ему нездоровится.

Глаза у мадам Бубон-Лашанс округляются.

– Нездоровится?

Она оглядывается на своего управляющего.

– И вы ничего не сказали, Салливан? Полагаете, я отправилась барахтаться ночью в этой грязи, чтобы поговорить с каким-то помощником?

Салливан даже не пытается оправдываться.

– А что товар? – спрашивает она. – Где он? Или ему тоже нездоровится?

В нескольких шагах, на баке, за происходящим наблюдают в щель между дверных створок две пары глаз.

– Товар? – переспрашивает Палмер по слогам, сомневаясь в своём французском.

Состроив огорчённую мину, дама оборачивается к управляющему.

– Сделайте что-нибудь, Салливан. Я больше не вынесу. Эти люди ничего не понимают, у меня от них уже начинается жар.

– Выводите невольников! – приказывает Салливан, размазывая по щеке комара, как румяна.

Таинственные глаза наблюдают из-за дверей, как матросы открывают решётчатый люк в полу и спускаются на нижнюю палубу.

– Кто это? – шепчет детский голос.

Под палубой слышна возня.

– Не знаю, – бормочет другой голос. – Она говорит как пятнистая гиена, но похоже…

– Что?

– Как будто белая женщина в стоячем облаке.

– Что она говорит?

– Она как все, кто приходит сюда каждый день. И хочет того же, что они.

Переговариваются двое десятилетних детей – Лам, сын долины Изейя, и Сирим, принцесса царства Буса. А за их спинами дышит теплом лошадь Дымки. Им всем велели сидеть здесь и ждать.

Через несколько минут на палубу выводят двадцать невольников. Их разбивают по трое или четверо. Дама в тюлевом облаке ходит между ними вместе с Салливаном, у которого в руках записная книга и свинцовый карандаш. Один из матросов светит им. Он водит факелом со звуком расправляющихся парусов.

В каждой группе по двое мужчин, одна женщина и иногда ребёнок. Они стоят прямо, ослеплённые светом. В Америке невольников всегда продают такими лотами, чтобы втиснуть в них тех, кто послабее или постарее.

Мадам Бубон-Лашанс по очереди разглядывает каждого. Иногда, остановившись перед каким-нибудь мужчиной, отдаёт распоряжения. Перед ней держат факел. Управляющий Салливан подходит, сунув книгу под мышку, и смотрит зубы, оттягивает веко, проверяя цвет белков. И, ворча, вытирает руки о камзол.

У мужчин всё ещё видны следы от кандалов на лодыжках, а иногда и на запястьях и на шее. Женщинам кожу натёрли пальмовым маслом с порохом, чтобы блестела. Седые волосы матросы грубо подкрасили. Дети – их мало, и все они старше Сирим и Лама. Они ушли глубоко в себя. Давным-давно не плачут. Похоже, даже забыли, как это делается. Боясь, что их разлучат, они не смотрят на родных, стоящих в другом лоте.