Альма. Неотразимая

Экипаж следит за происходящим с корабля. Палмер уединился на другом конце палубы. Прислушиваясь к суете по правому борту, он старается убедить себя, что всё сделал правильно. Последние покупатели прибудут завтра. Мог ли он рисковать в надежде, что они успеют уплыть раньше, чем эта женщина донесёт про их корабль? Тогда пришлось бы отчаливать среди ночи, с двадцатью нераспроданными невольниками. Наверняка капитан Харрисон согласился бы с ним, несмотря на свою привязанность к этой лошади и негритёнку.

Четверо гребцов подготовили лодку. Они уложили на дно доски, чтобы лошадь могла стоять. Лам, съёжившись, сидит на носу. Мадам Бубон-Лашанс села на прежнее место и довольно наблюдает за работой.

Там, наверху, Сирим всё ещё лежит в своём укрытии. Все про неё забыли. Она слышит, как скрипят снаружи блоки. И сквозь соломинки видит отсветы фонарей на потолке и оставшуюся от Лама с Дымкой зияющую пустоту.

* * *

Часом позже шлюпка скользит среди теней. Лам давно бы бросился в воду, чтобы сбежать или просто исчезнуть, если бы то и дело не доносился всплеск, с каким ныряет аллигатор, а рядом не чувствовалось успокоительного дыхания Дымки. Он думает о той, кого оставляет позади: Сирим. Единственное живое существо, от которого он ещё мог услышать имя сестры.

Весь переход через Атлантику он сбегал вечерами из покоев капитана Харрисона и шёл проведать Дымку и Сирим. В десятый раз упрашивая новую подругу рассказать про их встречу с Альмой. Просил повторить, что сестра его ищет. Надсмотрщики не возражали. Лакей и девчонка из конюшни… Пара темнокожих детишек – ничего серьёзного. Детей часто не замечают, будто они прозрачны, те, чьи сердца совсем не так чисты на просвет.

– Салливан!

– Госпожа?

– Вы этой же ночью отправитесь в Кабильдо.

Салливан, сидящий на носу, кивает. Кабильдо – это дворец губернатора в Новом Орлеане.

– Не всё же мне делать за вас, – прибавляет она, потягиваясь в своём колпаке. – Я лучше лягу в постель.

– Я съезжу в Кабильдо, госпожа.

– Вы разбудите дона Миро. И скажете ему, что эти места кишат контрабандистами и честные люди не понимают, почему он ничего с этим не делает.

Она продолжает:

– Расскажите ему всё, Салливан. Про бриг в сто тонн, на котором было двести сорок рабов, когда он прибыл. И что теперь на нём сто шестьдесят тюков хлопка, сахар, меласса, табак… И двадцать непроданных невольников. Всё ясно?

– Да, – отвечает Салливан.

– Фамилия капитана – Харрисон. Покажите Миро на карте, где это. Причём точно. Чтобы он наверняка их не упустил. Не по душе мне манеры этих англичан.

Салливан поражён подобной низостью.

– И не забудьте сообщить губернатору, что вы от меня. Заверьте его в моём почтении и преданности. И напомните, что ему всегда рады в имении Лашанс, где цветёт лучший хлопок во всей Луизиане и Флориде…

– Слушаю, госпожа.

– А также вековые магнолии, под которыми мы могли бы отужинать вместе с его молодой супругой и малышкой Матильдой.

Салливан кивает. Его хозяйка терпеть не может губернатора, как и Испанию, уже двадцать лет правящую Луизианой и многими живущими здесь французами. Но ради выгоды или мести она всегда и на всё готова.

На следующий день, в два часа пополудни, капитан Харрисон открывает глаза. Он вдруг садится на соломенном тюфяке. Он вернулся из другого мира. Сжимавшие его тиски ослабили хватку. Голубые глаза поблекли. Четыре стены его каюты перестали крутиться, как грани игральных костей. Он встаёт. Ноги – как сахарные нити, вот-вот обломятся. Он делает шаг, проверить, удержат ли они его. Он ещё не знает, что пропустил четыре недели собственной жизни.

Харрисону тридцать лет. Какое-то время его исхудалое тело неподвижно стоит возле койки. Выше пояса на нём ничего нет. Лямки свисают вдоль штанин. Он смотрит на клавесин в углу комнаты: на крышке нагромождение склянок, грязного белья и инструментов судового хирурга. Он подходит и резко сгребает весь бардак на пол.

На палубе у матросов час обеда. Все собрались вокруг котла. Прямо под их ногами голодные невольники слушают, как они едят.

С тех пор как капитан заболел, офицеры едят вместе со всем экипажем. Им удалось купить продовольствие, снарядив лодки к индейцам. Еды вдоволь, больше, чем во время перехода. Дичь, кукуруза, медвежье сало. Все эти припасы – для белых. Невольникам лишь иногда перепадает немного растительного масла или вяленого мяса в похлёбке, чтобы они набрали чуть-чуть жира перед продажей.

Кок помешивает кашу на глазах у экипажа. Овсянку привёз три дня назад один плантатор из Кентукки, расплачиваясь за рабов. Две дюжины моряков благоговейно зачерпывают ложкой нежную белёсую массу, напоминающую о доме.

Откуда-то с кормы медленно доносятся первые ноты. Ухо не сразу узнаёт в них музыку. Оторвавшись от тарелок с овсянкой, все недоумевают: что это? Они слушают отдельные печальные звуки. Темп похоронного марша не позволяет узнать в них менуэт, который играет на клавесине капитан.

– Харрисон, – ошеломлённо произносит Палмер.