Альманах «Литературная Республика» №1/2013

Один из редких лучиков, не расклешенный в борьбе с воздушной пылью, встретив на пути большой палец ноги Павлова, невзначай задержался на нем и, не напрягаясь, моментально очертил кожу желтым лаком. Почти выпуклое световое пятно образовало маленький островок.

На него вскарабкался материализовавшийся черно-желтый шмель. И медленно закружился, с тихим жужжанием перемеривая длину границы света и тени.

И гордыню выказал, помятые крылышки поднимая над мелким ворсом брюшка и грудки, обрамленной опушенными лапками.

И резко, почти по-гусарски бравируя способностью управлять воздушной тягой, сделал крылышки совсем гладкими, выпрямил, впитав солнечный свет распрямленными складками летательных плоскостей.

И взлетел, минуя предстартовую паузу.

И полетел к межшторной щели почти перпендикулярно солнечному потоку, стремительно уплощаясь и растворяясь по ширине своих крыльев.

В основании узкого светового лезвия вместе со шмелем растворилось жужжание.

«Ведь взлетел, даже не ужалив. Значит, осталось совсем мало тепла. Холодного, нет, пока прохладного, меня жалить смысла нет».

Если бы Павлов встал, подошел к окну и раздвинул шторы, то увидел, что там, за припудренной пылью стеклянной пластиной, цвел куст жасмина. Бело-желтое махровое цветовеличие усеивало каждый свободный сантиметр ветвей, кое-где пытавшихся подмигнуть прогалинами коричневой коры, как раскосыми карими глазами.

На одном из цветов замер шмель, уже выбравшийся через приоткрытую форточку, а теперь готовивший внутренней концентрацией свое тельце к какому-то ответственному деянию.

И Павлов увидел бы, как на кончике брюшка насекомого раздвинулись ворсинки, как устьицем медленно раскрылась ромбовидная щель, и высунулось дрожащее острие. На кончике иголочки появилась маленькая линзочка. И начала расти, и выросла до бледно-желтой полупрозрачной капельки исхода…

Но Павлов не мог этого видеть…

Извне возник знакомый голос.

– Доброе утро! Сегодня на завтрак манная каша, кофе с молоком и бутерброд со сливочным маслом.

* * *

В комнате светло от ламп дневного света.

Сумерки настаиваются за окном. Полная Луна льет бледные всепроникающие лучи. Холодный свет с особой четкостью очерчивает контуры корпусов снаружи.

Вера вешает постиранные шторы.

Те самые шторы, сквозь которые пролетел шмель.

Длинные светлые волосы Веры составляют почти единое целое с плотной тканью, так ловко собираемой пальцами в складки-волны.

«Струи. Она сама струится и переливается вместе с полотном».

Павлов сидит в кресле и наблюдает за движениями женщины.

– А еще одна моя подруга говорит, что мы, Водолеи, люди будущего. И все старые знаки Зодиака меркнут перед нами. Пока, конечно, не возникнут новые знаки Зодиака. Первым из новых будет Змееносец.

«Зодиакальный эгоцентризм Веры, скорее всего, есть признак неоформившейся чувственности. А Змееносец – это Асклепий, несовершенный бог врачевания».

Вера оборачивается и улыбается.

– Интересно, а о чем ты думаешь сейчас?

«Я сейчас почти совсем не думаю. Я терплю».

Красный остроносый туфель хищно покачивает задником.

«По всей видимости, мне эти ненужные туфли малы».

Павлову кажется, что у него вовсе не ноги, а лапы усталого дикого зверя, засунутые в тесные мокасины.

«Я – волк в человечьей шкуре».

– Тебе, наверное, новые туфли малы. Ах, бедненький! Сейчас, сейчас!

И Вера ловко спрыгивает с подоконника, подходит к Павлову, приседает, аккуратно снимает надоевшие туфли, и плавными движениями массирует ступни.

«Удивительно грациозны ее пальцы. Они как… как у женщин с картин Яна ван Эйка. Конические и нежные. И до голубизны прозрачна кожа, и правильные овалы ногтевых лож, и мягкие подушечки. Хорошо. Прикосновения воздушны и легки. Или это не пальцы вовсе? У Дали это были бы не просто пальцы. У него все хорошо известное моментально теряет свою обыденную форму, растекаясь и дробясь во времени. У Дали эти пальцы станут маленькими язычками пламени».

– Отдыхай, мой дорогой. А я расскажу тебе что-нибудь, – и Вера вытягивает ноги, устраиваясь на полу рядом с Павловым.

Казенный свет в комнате мигает и гаснет, а когда через мгновение загорается, то уже нет люминесцентных ламп, – кто-то зажег бра, и по стенам распушаются желтоватые перья плоских лучей.

«В этот желтый свет уходит мое тепло».

Павлов видит, что теперь на месте большого полузанавешенного окна темнеет огромный камин, в котором зияет замерзший водопад.

Как только Вера начинает рассказывать, водяная завеса в камине вздрагивает, снизу вверх по ней бежит рябь, и бесшумно начинают течь бесконечные нити струй.

«Ага, время. Это мое текущее время».

– Послушай, далеко-далеко на озере…

«…Чад изысканный бродит жираф» – вспоминает Павлов.

– Чад-ад-ад изыскан-ан-аный бро-од-одит жираф-аф-аф, – словно издалека повторяет Вера.

Струи в камине кружатся, кружатся, серебристыми веревками захлестываются друг за друга, перепутываются и замирают, дрожа утолщениями в местах слияний, а мелкие водяные брызги зависают редеющим снизу вверх туманом.