Альманах «Литературная Республика» №1/2013

«Вот и гранат. Вокруг которого был полет шмеля. Все как на картине Дали. Только Надин плод цел и округло красив, приземлен, скромно прячется, а не летит и не разломан, как в откровенной трактовке испанца. Но все равно любой гранат для меня уже чужой и недоступный. Это признак нарушения баланса».

– И, пти гарсон, я отчетливо помню, как медленно опускалась в глубину пруда… Время тогда застыло. Все вокруг было изумрудно зелено, и зелень густела по мере погружения. Почти чернота внизу. И оттуда, из темно-зеленой глубины, ко мне плыла ящерица с оранжевым ободком вокруг широкого плоского хвоста. Тре жоли.

Надя вздыхает и закрывает глаза, а Павлов замечает, что глазные яблоки у нее равномерно подрагивают под кожей век.

«И я тоже хочу в ту глубину. Устал балансировать. Быстрее бы все закончилось».

– Тритон, наверное. Гладкий такой, лоснящийся, – продолжает рассказ Надя, – хорошо помню, как он открывает ротик и певуче ласково произносит французские слова, тогда еще совсем мне не знакомые. И, несмотря на то, что я ничего не поняла, мне так покойно сделалось, как никогда ни до, ни после. Так славно и хорошо, тре бьен… Тритон-франкофон, представляешь?.. Но тут меня подхватили чьи-то руки, всплеск, и опять мутный от летнего зноя воздух вокруг. Июльская духотища. И запахи пота и алкоголя от мужичка, который ловко вытащил меня из воды. Террибль… На берегу я расплакалась первый раз в жизни. Я хотела обратно к тому тритону. И тогда же, говорят, в первый раз на лбу у меня эта двойная полоска проявилась. Потом, правда, исчезла, но с тех пор, как только я начинаю нервничать, опять появляется, и болит голова. Инфант адвентюр…

Женщина накидывает халатик.

– Давай пить чай с лимоном, мой пти гарсон.

На одной из чашек изображена птица с очень длинным клювом и правильными квадратными пятнышками на крыльях. Эти коричневые с краснотой пятнышки придают оперению сходство с куском шотландской ткани.

Надя проводит пальцем по птичьему носу.

– Какой красивый носик!

«Все бывшее сбудется еще раз. Все ранее существовавшее проявится в другом времени. Когда приходит срок, то созревшие события отрываются от древа жизни, падают в реку времени и отправляются в самостоятельное плавание на поиски нового причала. Только они могут закупорить один из сифонов моего оболочечного тела».

И, словно в ответ, глаз длинноносого пернатого на чашке начинает натурально блестеть и светлеть, а тельце блекнуть, и, в конце концов, птица улетает, оставив вместо себя просветленный ореол.

«Значит, пора. Значит, прощания не будет. Баланс наконец-то нарушился».

Маятник часов-ходиков на стене напротив Павлова ненадолго замирает, а потом, словно очнувшись, возобновляет движение.

Часы бьют.

Восемь тридцать.

Расплав времени в последний раз по-настоящему обжигает внутренние стенки переполненного тела оболочечника, уставшего держать баланс из последних сил.

Павлов уже не слышит тревожной сирены, Надиных криков и топота ног врачей. Жасминовый аромат окутывает его остывающее тело.

* * *

– Сонь, а Сонь?

– Ну чего?

– А кто лежал в этой палате?

– Любка! Тебе-то какая разница? Сказано, здесь убраться, значит, работай шваброй и молчи.

– Ну, так. Интересно. Вон, сколько вещей осталось. Шторы красивые, часы-ходики, бра, электрокамин большой, книги, альбомы с картинами чудными. Имена тоже чудные. Гляди-ка, Ян ван Эйк, Да-али какой-то…

– Вещи не трогай! Потом заберут. Смотри, чтобы ничего не пропало.

– Сонь, ну скажи! Ты ж все знаешь. Про всех в отделении.

– Инфарктник лежал. Павлов. За ним две женщины ухаживали. А больше никто не приходил.

– Ишь ты! Сразу две.

– Да уж! А все равно не помогло.

– Что так?

– Сначала инфаркт миокарда был. Еле откачали. Потом инсульт шарахнул. Парализовало. Все в кресле сидел. Молчал. А они по очереди дежурили. Кормили, поили с ложечки. Убирали сами. Ночевали даже. Но все равно второй инфаркт добил.

– Здесь красиво. Жасмин цветет перед окном…

– Давай, давай, Любка! Пыль-то с подоконника живей вытирай. Торопиться надо. Шевелись! Завтра сюда другого положат.

– Интересно, кого?

– Кого, кого… Человека.

Одиночество близнеца

Тушью можно чертить геометрические фигуры, можно рисовать и писать красивые и нужные слова. А можно и уничтожать лишнее.

Некоторые слова в тексте на пожелтевшем листке в клетку мелким убористым почерком были замазаны толстым слоем черной туши.

«Здравствуй, дорогой Виталий!