Альманах «Литературная Республика» №1/2013

Сегодня мы провожали ее с Анной Ивановной на Украину. Теперь была моя очередь. Но за мной никто не приходил. Я сильно переживала, но ждала маму, часто выходя даже ночью, на крыльцо детского дома…

Анна Ивановна писала письма, искала ее и мою сестру Катю через адресные бюро, через работников других детских домов. Моя «вторая мама» делала все, чтобы их найти. Каждый день писала письма куда-то, не останавливаясь в поиске.

Это письмо пришло в мае 49-го года. В нем сообщалось, что гражданка Шульгина Марина Ивановна и ее дочь Екатерина Шульгина умерли от тифа в Первоне, в городской больнице номер один в 1945 году. Справка и копия о смерти были подписаны главным врачом этой же больницы.

– Вот и нет у меня мамы… – вырвалось у меня.

– Но у тебя есть я! И поверь, что я тебя никому и никогда не отдам! Иди ко мне, Юльчик!

Я побежала к ней и первый раз поцеловала крепко-крепко, так, как целовала свою маму. Она поняла это, и мы расплакались вместе с ней. Совсем скоро она меня удочерила.

На школьном дворе, стоя с цветами, я искала ее глазами – мою маму, теперь уже не «вторую», а любимую и дорогую, мою мамочку…

Окончив школу и педагогический институт, я пришла работать в наш детский дом.

Всегда и в радости, и в горе я бежала только за советом к ней.

Господи! Как можно дольше продли ее век, а с ним и мое спокойствие.

Виктория Топоногова, Железнодорожный

Стёртые грани прекрасного

Глафира Степановна работала в Музее современного искусства. Уборщицей.

– Наследили-то, ироды, наследили… – вздыхала она, орудуя шваброй.

Вчера вечером как раз была смена экспозиции, и сегодня все бегали, как заводные, перед открытием выставки.

– Тазиков каких-то понаставили. Слышь, Сашка, тазик-то тут зачем? Для подаяния, что ль?

На полу возле одной картины действительно стояла большая эмалированная миска. Сашка, который недавно с какого-то боку примазался тут оформителем, важно прошелся по залу, оглядывая экспонаты.

– Саламандре-то своей хвосты вытри, мыла же! – прикрикнула на него Глафира Степановна.

Сашка безропотно вытер ноги о тряпку.

– Подумаешь, тазик. Тут один хотел машину раскрашенную поставить, да она в дверь не пролезла…

– Нет, ты скажи, какой в этом смысл? В тазике-то?

– А в картине над тазиком какой смысл?

Глафира Степановна посмотрела на картину, исчерченную странными разноцветными геометрическими фигурами.

– А шут ее знает, картину-то! Так то картина, а не…

– Ну вот, а тазик – это если картина вдруг мироточить начнет.

– Тьфу на тебя, богохульник!

– А че я такого сказал-то? Никто ж не знает, а вдруг она начнет…

Сашка ушел, а Глафира Степановна оглядела критически сначала пол, а потом зал в целом. И тут заметила, что на самом большом центральном полотне испачкана рама. Она некоторое время прикидывала, входит ли в ее обязанности протирка рам, вроде как нанимали только полы мыть, но рама была явно грязная, а с кого еще за это спросить, как не с уборщицы? Она вздохнула и пошла за чистой тряпкой.

На тряпки Глафира Степановна резала большую красную скатерть, оставшуюся еще с коммунистических времен. Теперь на красное у всех было что-то вроде аллергии, и если никто не будет лишний раз натыкаться взглядом на это цветовое пятно в шкафу, то все только вздохнут спокойнее. Она как раз отрезала большой кусок полотна, (потом для пола подойдет), когда в подсобку вошел дворник Антипыч.

– Что, Глафира, прихватизируем помаленьку? – спросил он.

– Трепло ты, Антипыч, – ответила ему та. – Вот лучше помоги мне, поставь лесенку к большой картине, там рама грязная, вытереть надо.

– Ща сделаем, – Антипыч подхватил стоящую в углу стремянку, – показывай, куда нести!

Пятно отошло довольно легко, Глафира Степановна потихоньку слезла со стремянки и оглядела картину еще раз. Картина являла собой депрессивно-коричневый фон с большими яркими пятнами на нем. Самое большое, повыше центра, было алым, правее и ниже находилось желтое, переходящее в зеленое, а слева внизу красовалось совсем небольшое размыто-белесое очертание. Глафира Степановна достала из кармана халата очки и прочитала название: Н.Ф. Сыромятный «Сестра Людочка с дочерью».

В зал, прицокивая по каменному полу шпильками, вошла Татьяна Ивановна, местный искусствовед и гид, и замахала руками на уборщицу.

– Тетя Глаша, давайте побыстрее, открываемся уже!

– Все, Танечка, все, уже ухожу. Сейчас вот Антипыч только лестницу унесет… А вы не знаете, за что это он так сестру-то изобразил?

– Это искусство такое авангардное. Он не сестру изобразил, а свое впечатление от нее.

– Что-то мрачно очень…

– У нее трагедия была, муж погиб.

– На войне, что ли? – ахнула Глафира Степановна.

– Скажете тоже, на войне! Электрик он был, вот и закоротился по пьяни…

– Свят, свят, свят… И откуда вы, Танечка, все знаете?

– Работа такая, – улыбнулась Татьяна Ивановна. – К тому же все комментарии к картинам давно распечатаны и висят у входа.

– А это что ли дочь ее? – уборщица показала на желтое пятно.

– Правильно, видите, все понятно.

– А это кто? – Глафира Степановна кивнула на белесую тень в углу.