Альманах «Литературная Республика» №1/2013

А он, получается, бросил их на растерзание. Вот и заела его совесть, новая рана на сердце получилась. А может, и места для раны на сердце его уже не было. Ведь его, лучшего из здешних охотников, за год до этого на пенсию спровадили. Нет, охоты не лишили, а заставили нештатным стать. Дескать, молодым надо место в штате уступать. Да было бы кому, Анюта!

Ладно, я ушел из охотников. То к сыновьям в гости съезжу, то с внуками здесь летом повожусь – все ж развлечения получаются.

А у Эриха смысл жизни один оставался – природа да охота! Он мне так говорил. Дескать, тяжелая это работа, а все одно – радостная. Хоть и трудно уже ему давалась. Все на ноги жаловался – тяжелеют, мол. А это не ноги тяжелели, это сердце твое слабело. Я так думаю. Надорванное оно у тебя получилось.

В вертолете, так думаю, как пошел он на снижение к зимовью твоему, вспомнил, поди, жизнь свою, судьбу свою обделенную. Тут сердце твое и не выдержало. Всех обид да испытаний не выдержало. Да еще, как подумаешь, вдали от родной земли-то.

Мы здесь, в Сибири, Эрих, все ж таки дома. Вот как деревья в тайге, когда гроза случается или ветер ураганный налетает. Кажется, вот-вот рухнем разом, стонем под ударами судьбы, клонимся донизу, а не падаем. Вот остановится, вроде, ветер, и мы, облегчение почуяв, сызнова распрямляемся. А потом снова нас прижимает аж головой до земли. А все ж выпрямляемся! Потому как – вместе! Корнями за землю свою держимся, вот и не сломит нас ништо.

А ты, Эрих, – жалко мне тебя – хоть и крепким был, да поодаль стоял от родной земли то есть. Трудно тебе было, хоть и любил ты тайгу, всю нашу природу, да к людям нашим уважительно относился.

Понимал я тебя. Очень понимал. Помочь только мало сумел, уж прости ты меня. Вот как поставлю себя на твое место, чтобы жить где-то, да чтоб косились на тебя власти, вроде как осуждали – а такое, Эрих, было у немногих, – нет, не смог бы я такое пережить. Я тебя понимал да растолковать все это не мог. Прости уж, если можешь.

Ну вот, Анюта, и поговорил я с другом своим Эрихом. Стаканы-то убери, а то Тамара моя царица придет за мной, стыдить начнет, бессовестным назовет. Горе, скажет, у Анны, поплакать ей надо наедине с Эрихом, а ты, злодей, толчешься тут…

А мы вместе и поплакали с тобой. Гляди, платок-то мой весь мокрый.

Вроде как прохудились глаза. Уж и забыл, когда так-то вот… А – полегшало.

Не об Эрихе, похоже, мы с тобой, Анюта, плакали, не его, кажись, жалели. А себе сердце сжимали, о себе, получается, плакали, о своей жизни то есть.

Так, Анюта? Ну, пошел я.

Пгт. Северо-Енисейский, 1975 – Москва, 1989.

Елена Пономаренко, Казахстан

Моя «вторая» мама

Сейчас моей «второй» маме восемьдесят четыре года.

Сиреневый май принес нам всем победу. Но до сих пор я слышу голос своей родной мамы во сне, вспоминаю временем стертые черты лица, смех, походку, ее теплые мягкие руки. До сих пор не могу поверить, что это произошло с нами. А повинна в этом – только война…

…Мама крепко держала нас с сестрой за руки. Катя плакала. Шел десятый день войны. Мы с сестрой совсем маленькие: мне – пять лет, а Кате всего – два года.

– Юльчик, сейчас я тебе дам записку, и ты войдешь вот в эту дверь, – сказала мне мама.

– Зачем? – спросила я, останавливаясь.

– Юльчик, я очень больна, тебе нужно в детский дом… Там твое спасение.

– Детский дом? Нет! Я не пойду никуда!! Зачем же детский дом? Там никогда не будет ни Кати, ни тебя. Тебе надо к доктору? Так сходи! А мы тебя с Катей здесь подождем! – и я указала на старую лавочку, которая попалась по дороге.

Мама опустилась на лавочку, закрыла лицо руками, и я поняла, что она плачет.

– Пойми меня, моя хорошая! Я хочу, чтобы ты эвакуировалась с детским домом, – всхлипывая, ответила мне она.

– А почему ты не пойдешь со мной, если это так необходимо? – спросила я маму, вытирая ей слезы платочком.

– В детский дом принимают детей, у которых нет родителей. А у тебя есть я… – объяснила мне мама.

– Ты хочешь меня оставить, а сама уйти? – и я крепко-крепко вцепилась в серое мамино пальто.

Мама развернула меня к себе: целовала мои щеки, нос, губы.

– Девочка моя, прости! Через много-много лет ты поймешь, зачем я это сделала.

Мама вложила мне записку и подтолкнула к двери.

– Стучись, Юльчик, стучись! – сквозь слезы сказала она.

Не выполнить то, о чем так настоятельно просила мама, я не могла. Еще бабушка нам с Катей всегда говорила: «Мамино слово – закон! Как мама сказала, так оно и должно быть!»

Тяжело вздохнув, я послушно постучалась в зеленую дверь. Стучала долго, пока мне не открыла ее какая-то женщина. Когда я оглянулась то, мамы уже не было.

– Ты чья?

– Я – Юля! – тихо ответила я женщине в белом, как у доктора халате. – Вот! – и протянула ей записку. – Меня мама к вам послала, потому что так надо! Мама болеет, а папа на войне. Катю мама забрала и ушла. Она еще долго плакала вон на той скамеечке… – показала рукой я, где совсем недавно сидела мама и Катя.

Женщина вдруг прижала меня к себе: