Алмаз твоих драгоценных глаз (СИ)

Следующие три дня становятся обычными. Я несу свою вахту в госпитале и стараюсь быть доброй ко всем. Скоро я уеду, а Гейл останется, значит, за эти несколько дней нужно помириться окончательно и хотя бы расстаться без взаимных обид и угрызений совести. Начинаю задерживаться у его кровати, перекидываясь парой фраз об общих знакомых, и уговариваю полежать еще один день, чтобы быть полностью спокойной насчет его физического здоровья. Он соглашается или делает вид и часто смеется. На четвертый день утром его кровать оказывается пустой. Пустота больничной койки подобно пауку начинает плести тоскливую паутину вокруг моего сердца. Больных становится все меньше ‒ больше мне нечего делать в госпитале. День не заканчивается. Кусок в горло не лезет. Я бегаю по длинным коридорам, пытаясь отыскать Гейла, но не спрашиваю ни у кого: слишком сильно боюсь найти. В глубине души я знаю: он в лабораториях с ученым из третьего.

За ужином выжившим после бомбардировки вежливо предлагают начать собираться домой. Никто не обижается. Каждый уже давно ждал этих слов. Наступает момент прощания с новыми знакомыми. Скоро я увижу лучи настоящего солнца.

‒ Как дела, фея? ‒ любимый голос заставляет меня оглянуться. Высокий темноволосый военный в новой темно-синей форме стоит напротив меня. Серьезный выдержанный взгляд серых глаз, приветливая улыбка и новые погоны капитана завершают складный образ. Что ж, штурм второго и взятие Капитолия ‒ Гейл заслужил свои звездочки.

‒ Хорошо. Завтра начну собираться в путь.

‒ Пригляди за мамой и детворой.

‒ Разве они не остаются здесь?

‒ Нет, боюсь, они не смогли привязаться к Дистрикту-13.

‒ Значит, ты остаешься здесь один?

‒ Нет. Я отправляюсь во второй. Вспышки сопротивления новому режиму там особенно сильны.

‒ Условие, ‒ заикаюсь. ‒ Вот в чем оно состояло.

‒ С моей стороны это даже не было уступкой. Я бы все равно туда отправился.

Молчание. Я, наверное, должна что-то сказать. Нечего. Мысли разрознены. Он уезжает опять.

‒ Я ошибся и опоздал.

‒ Нет. Тебя еще покормят, ‒ пищу я.

‒ Я опоздал не на ужин. Пропуск приема пищи ‒ не самое страшное, ‒ он отворачивается и уходит. Я остаюсь. Одна. Он уезжает не во второй. Он уезжает из моей жизни. Он понял, что слишком поздно. А я… я не могу его отпустить вот так… И я бегу, бегу, как тогда во время «звездопада», потому что я должна что-то сделать, потому что теперь уже я могу ошибиться и опоздать.

‒ Гейл, ‒ кричу я, заставляя военного остановиться. ‒ Гейл, ты надолго уезжаешь во второй?

– Недели на три, может на месяц. Как решу все дела.

– Месяц – это целая вечность, ‒ закусываю губу, но это мало чем помогает: непослушные слезы все-таки проливаются.

– Но ведь в этот раз я точно вернусь, – с улыбкой обещает он, касаясь моей седой пряди и заправляя ее за ухо.

− Так ты приедешь в Двенадцатый?

− Да. Когда обустроюсь во втором, вернусь за своей семьей.

– Можно, я приду на перрон встречать тебя? ‒ стыжусь и всем сердцем надеюсь, что он разрешит.

– Я не знаю точной даты приезда и сообщить не могу: почта и телефон вряд ли быстро заработают.

– А я буду приходить каждый день, и тогда точно не пропущу твой поезд.

– Мадж, – говорит он мягко, беря меня за руку и поднося ее к гладко выбритой щеке, а затем к губам. – Не тревожь себя напрасно. Я не хочу опять сделать тебе больно.

– Это ничего… Чтобы ты потом не решил. Я все равно буду приходить, ты только помни об этом… А пока я буду любить за двоих, – Встаю на цыпочки и легонько целую его в щеку. Он крепко прижимает меня к себе, я отстраняюсь, как только он меня отпускает. Убегаю в комнату не в силах терпеть эту муку прощания. Утром я не застаю его. Видимо, специальная группа уехала ночью. Злюсь и колочу подушку.

‒ Мисс Андерси, ‒ хрипловатый голос зачем-то зовет меня.

‒ Чего Вам? ‒ ворчу, закрывая мокрое лицо от слез в ладонях.

‒ Хотел сказать вам спасибо за Ваши чудные руки, доброту, терпение и за чуткость, ‒ открываю глаза и замечаю у дверей своей спальни крючкообразного наполовину облысевшего старичка с темно-коричневыми пятнами на лице. Кажется, ему отняли ногу и поставили протез. Так и есть трость в руке, значит, не ошиблась.

‒ Меня не за что благодарить, ‒ пожимаю плечами. ‒ Вас лечил настоящий кудесник.

‒ Вы сделали немало. Ваша улыбка согревала мою душу. Вы стали единственным человеком без белого халата, кто меня навещал. Счастья вам.

Старик уходит, я медленно поднимаюсь и выхожу в коридор. Отчего-то мне вспоминается папа и его глаза. Не хочется ничего. Оглядываюсь по сторонам и налетаю на сгорбленную фигуру, с трудом идущую вперед. Походка неровная, на щеках следы от ногтей, губы искусаны…

‒ Китнисс? Что-то случилось? Рута? ‒ девушка машет головой из стороны в сторону, хватаясь левой рукой за сердце, и стонет, словно от дикой боли. Из правой вылетает немного мятая серая бумажка. Поднимаю ее, пытаясь отдать владелице, но упорно отталкивает никчемный листочек. Подношу его к своим глазам и обмираю. Свидетельство о расторжении брака и Китнисс и Пита Мелларк.

‒ Пит все вспомнил, ‒ плачет она, ‒ вспомнил.