Алмазная колесница. Том 2

– Человек весь состоит из вопросов, а жизнь и окружающий мир – из ответов на эти вопросы. Определи последовательность занимающих тебя вопросов, начиная с самых важных. Потом настройся на то, чтобы воспринять ответы. Они повсюду – во всяком событии, во всякой вещи.

– Неужто во всякой?

– Да. Ведь каждый предмет – частица Божественного Тела Будды. Возьми хоть этот камень. – Тамба поднял с земли кусок базальта, показал ученику. – Бери. Смотри на него очень внимательно, забыв обо всем, кроме своего вопроса. Смотри, какая интересная у камня поверхность: все эти впадинки, бугорки, кусочки налипшей грязи, вкрапления. Представь, что от строения и вида этого камня зависит вся твоя жизнь. Изучай этот предмет очень долго, пока не почувствуешь, что знаешь про него всё. И тогда задай ему свой вопрос.

– Например, к-какой? – спросил Эраст Петрович, с интересом разглядывавший кусок базальта.

– Любой. Делать тебе что-то или не делать. Правильно ли ты живёшь. Жить тебе или умереть.

– To be or not to be? – повторил титулярный советник, так и не поняв, процитировал ли дзёнин Шекспира или же это случайное совпадение. – Но как может ответить камень?

– В его контурах, узорах, фигурах, которые из них образуются, обязательно содержится ответ. Человек, настроенный на понимание, его увидит или услышит. Это может быть не камень, а любая неровная поверхность или нечто возникшее случайно: клуб дыма, след от чайной заварки на дне чашки, да хоть остатки кофе, который так любите пить вы, гайдзины.

– M-м, ясно, – протянул титулярный советник. – Про это я слышал и в России. Называется «гадание на кофейной гуще».

* * *

Ночью он и она были вместе. В доме Тамбы, где комнаты наверху существовали для обмана, а настоящая жизнь была сосредоточена в подполе, им отвели комнату без окон.

После долгого наслаждения, не похожего ни на «Огонь и гром», ни на «Любовь кротов», он сказал, глядя на её неподвижное лицо, на опущенные ресницы:

– Я никогда не знаю, что ты чувствуешь, о чем думаешь. Даже сейчас.

Она молчала, и казалось, что ответа не будет. Но вот из-под ресниц блеснули искры, алые губы шевельнулись:

– Я не могу сказать тебе, о чем думаю. Но если хочешь, я покажу тебе, что я чувствую.

– Да, очень хочу!

Она снова опустила ресницы.

– Поднимись наверх, в коридор. Там темно, но ты ещё и зажмурь глаза, чтобы не видеть даже теней. Коснись правой стены. Иди вперёд, пока не окажешься перед дверью. Отвори её и сделай три больших шага вперёд. Потом открой глаза.

Больше она ничего не сказала.

Он встал, хотел накинуть рубашку.

– Нет, на тебе не должно быть никакой одежды.

Он поднялся по прикреплённой к стене лестнице. Глаз не открывал.

Медленно прошёл коридором, наткнулся на дверь.

Открыл её – и кожу обдало ночным холодом.

Это дверь, за которой пропасть, сообразил он и замер на пороге.

Три больших шага? Насколько больших? Какой длины был мостик? Примерно сажень, не больше.

Шагнул раз, другой, стараясь не мельчить. Перед третьим запнулся. Что если на третьем шаге нога попадёт в пустоту?

Пропасть была здесь, совсем рядом, он чувствовал её бездонное дыхание.

Усилием воли он сделал шаг – точь-в-точь такой же, как предыдущие. Пальцы ощутили ребристую кромку. Ещё бы пол-вершка, и…

Он открыл глаза – и ничего не увидел.

Не было ни луны, ни звёзд, ни огоньков внизу. Мир соединился в одно целое, в нем не было ни неба, ни земли, ни верха, ни низа. Была лишь точка, вокруг которой располагалось сущее.

Точка находилась в груди Фандорина и посылала вовне сигнал, полный жизни и тайны: тук-тук, тук-тук, тук-тук.

Солнце всё делит,
Тьма всё объединяет.
Ночью мир един.

Пролитое сакэ

Тамба сказал:

– Падать нужно, как сосновая иголка падает на землю – бесшумно и плавно. А ты падаешь, как подрубленное дерево. Мо иккай [43].

Эраст Петрович представил себе сосну, поросшие хвоей ветки, вот одна оторвалась и кружась полетела вниз, мягко опустилась на траву. Подпрыгнул, перевернулся в воздухе, плашмя бухнулся о землю.

– Мо иккай.

Иголки сыпались одна за другой, вот воображаемая ветка уже совсем облысела, пришлось взяться за следующую, но после каждого падения слышалось неизменное:

– Мо иккай.

Эраст Петрович послушно набивал себе синяки, но больше всего ему хотелось научиться драться – пусть не как Тамба, но хотя бы как незабываемая Нэко-тян. Однако дзёнин с этим не спешил, пока ограничивался теорией. Говорил, что сначала нужно по отдельности изучить каждый из трех принципов схватки: нагарэ – текучесть, хэнкан – переменчивость и, самый сложный из них всех, ринки-охэн – способность к импровизации в зависимости от манеры противника.

Полезней всего, с точки зрения титулярного советника, были сведения об ударах по жизненно важным точкам. Тут, пока постигаешь труднопроизносимые и трудноуясняемые принципы ниндзюцу, вполне можно было обойтись навыками английского boxing и французской savate.