Алмазный фонд Политбюро

Наслаждаясь теплом буржуйки, которую он еще в декабре семнадцатого года заблаговременно обложил кирпичом, дабы тепло сохранялось как можно дольше, Самарин потянулся рукой за фарфоровой тарелочкой и, поддерживая ее так, чтобы на пол не упала ни одна крошка, откусил кусочек божественно вкусной горбушки, затем еще один кусочек и запил всё это несколькими глотками чая. За полтора года полуголодного существования он научился довольствоваться тем малым, что доводилось приобретать у чухонцев, и теперь, почти насытившийся и отогретый горячим чаем, мог решать самые сложные задачи. Правда, для решения поставленной перед ним задачи было слишком мало вводных, на которых можно было бы выстроить приемлемую к данному случаю версию, но кое-что все-таки удалось нарыть. И это «кое-что» не только описание чемоданов Карла Фаберже и словесные портреты налетчиков, но и те несколько кличек, которые прозвучали в стенах норвежского посольства.

Копыто, Студент и Пегас.

Как утверждает Вальтер Ольхен, на кличку Студент отзывался довольно молодой бандит с губастым, «раззявистым» ртом, а Пегасом величали бандита лет двадцати восьми, голову которого украшала шапка густых вьющихся волос и который внешне чем-то напоминал председателя Петросовета Григория Евсеевича Зиновьева. Причем на это Вальтер Ольхен также обратил внимание, Пегасом его называл бандит по кличке Копыто, а Студент – Михаилом.

Кстати, именно он, Копыто, сунул револьвер под нос Ольхена, и единственно, что смог запомнить норвежец в столь критической ситуации, так это широченную ладонь бандита, в которой словно утопал револьвер. Что еще смог восстановить он в памяти, так это то, что у Копыто из-под фуражки выбивался рыжий чуб и именно он пообещал перестрелять сотрудников посольства, если кто-нибудь из них попытается «вякать». Впрочем, как показалось Вальтеру Ольхену, Студент и Копыто были в этой банде на одном уровне, а настоящим руководителем банды был Пегас, и когда он приказал бандиту по кличке Копыто стаскивать чемоданы к пролетке, тот сначала зыркнул на него далеко не дружелюбным взглядом, однако вынужден был подчиниться.

Итак, Копыто, Студент и Пегас, от которых и надо было плясать, как от печки.

Самарин поднялся с кресла, достал из полутемного угла буфета потрепанную адресную книгу. Отер ребром ладони пыль. Он уже забыл тот день, когда доставал ее, чтобы найти тот или иной адрес, и от одной только мысли об этом на душе стало настолько муторно, что плакать захотелось. Однако плачь не плачь, но революция, которую собственными руками подготовила российская либеральная интеллигенция, свершилась, и теперь надо было радоваться хотя бы тому, что тебя не расстреляли после объявления Красного террора.

Перелистав пожелтевшие по краям страницы, Самарин наконец-то нашел адрес нужного ему человека и порадовался тому, что ему опять повезло. Его хороший знакомый, в дореволюционном прошлом заведующий сыскным столом сыскного отдела третьего участка полицейской части на Лиговке Кузьма Обухов проживал неподалеку от Обводного канала, и не надо было тащиться на окраину города, где в домишках деревянной постройки обретались младшие полицейские чины. В восемнадцатом году они были объявлены злейшими врагами народа, и мало кто из них рискнул остаться в Петрограде. Бежали кто куда смог, а те, кто остался, влачили нищенскую полуголодную жизнь. Рано поседевший на своей нелегкой службе Кузьма Иванович Обухов, которого лиговские бандиты иначе как Обухом не величали из-за его кулаков по пуду каждый, зарабатывал на жизнь тем, что оказывал услуги спекулянтам, дабы те могли более-менее спокойно делать свой гешефт. В последний раз Самарин видел его осенью восемнадцатого года, на барахолке, когда бывший следователь по особо важным делам пытался продать свой последний цивильный костюм, а общепризнанный дока сыскного дела Кузьма Обухов работал на группу чухонцев, оберегая их жизнь и кошельки от осатаневшей питерской шпаны. И это при всем при том, что Кузьма Обухов считался в сыскной полиции на особом счету, и не только потому, что в его послужном списке был не один десяток задержаний, о которых говорил весь Петербург, но еще и потому, что у него была феноменальная память на клички, лица и особые приметы преступников, которой полицейская часть на Лиговке пользовалась как своей собственной картотекой. По своей наивности Обухов решил, что и новые власти воспользуются его знанием преступного мира, однако не тут-то было. Советской власти, оказывается, не нужны были профессионалы, «запятнавшие себя службой в сыскной полиции», ей нужны были пусть и малограмотные, но идейно выдержанные кадры, и Обухов так же, как и Самарин, остался за бортом того самого «парохода», который плыл к новой жизни.

Кузьму Обухова Самарин решил навестить утром следующего дня.

* * *