Алмазы перуанца

Бенно поклонился и хотел уже идти, как чья-то рука коснулась его. Оглянувшись, он увидел пару темных глаз, смотревших на него не то испуганно, не то вопросительно; они принадлежали юноше немногим старше его самого, стройному и бледному, с робким смущенным видом.

– Вы знакомы с черной магией? – спросил незнакомец.

– Что вы говорите? – изумился Бенно.

– Я спрашиваю, можете ли вы управлять сверхъестественными силами?

– Мигель! – строго окликнул директор. – Поди-ка сюда! Он славный парень, – продолжал он, обращаясь к Бенно, – усердный, честный, но… – И он покрутил смуглым пальцем возле виска. – Конечно, это имеет свои особые причины!

Мигель боязливо поглядывал на хлыст в руке наездника, но тем не менее продолжал:

– Мне все-таки очень хотелось бы знать, знаком ли этот молодой человек с тайнами черной магии!

– Почему вам пришла эта мысль, неужели только потому, что я сумел совладать с ослом? – спросил Бенно.

– Именно так! Ведь еще никто не мог заставить Риголло идти под собой покорно и спокойно, никто! Бедное животное теперь дрожит всем телом, тогда как до настоящего времени Риголло никого не боялся!

Бенно ласково протянул Мигелю руку и сказал:

– Ничего сверхъестественного в этом деле не было! Могу вас уверить! Да неужели вы всерьез верите в такие вещи, как колдовство или сверхъестественные силы?

Юноша боязливо оглянулся кругом и сказал таинственным шепотом:

– Да!

– Мигель! – снова крикнул директор.

– Молчу, молчу!

Гимназисты заторопились, чтобы успеть обратно в Гамбург, прежде чем запрут городские ворота. Все заметили, что Бенно, вопреки обыкновению, был молчалив и только про себя сказал: «Вот такого скакуна я бы хотел иметь!»

– На моем коне ты всегда можешь кататься, Бенно! – проговорил Мориц.

– Благодарю, но я хотел бы, чтобы лошадь была моею собственностью.

– А разве у тебя нет никакой собственности?

– Никакой!

– Ни своей библиотеки, ни коллекций, ни абонемента на купанье, ни даже пары коньков?

– Ничего!

– Что же тебе дарят на день твоего рождения или на Рождество?

Бенно изменился в лице.

– Что случится! – сказал он. – Однако до свиданья, господа, мне здесь направо!

– Да, подождите же, Бенно, мы проводим тебя еще немного!

– Нет, нет, я очень спешу, господа! – проговорил юноша. – Спокойной ночи! – И он скрылся за углом улицы.

Мальчики, посмотрев ему вслед, переглянулись.

– Вы его огорчили, беднягу, – сказал Мориц, – у него нет ни отца, ни матери; он живет в доме этого противного старого ворчуна, дяди, который, кажется, тяготится им, а мы напомнили ему об этом, заговорив о наших подарках!

– Да, говорят, сенатор – очень скупой человек и никогда никому не даст и пфеннига. Зато никто его и не любит!

– Недавно мой отец сказал: «Цургейден не умеет смеяться», затем он прибавил к этому еще нечто, я даже не смею сказать, что именно…

– Раз начал – договаривай! – просили мальчики.

– Отец добавил: «Я убежден, что у Цургейдена лежит на душе какой-нибудь тяжкий грех, какое-нибудь страшное дело на совести!»

– На то похоже! Никто к нему не ходит, и сам он ни к кому не ходит! Да, нечего сказать, бедному Бенно несладко живется с таким дядюшкой да его старой бабкой!

Пока компания юнцов расходилась в разные стороны, Бенно поспешно добежал до мрачного старинного дома дядюшки – неуклюжей голландской постройки, совершенно тонувшей в окружающем мраке, с тяжелым навесом и островерхой крышей и окнами, круглые стекла которых были вставлены в жестяную оправу. У входа на медной дощечке значилась надпись: «Цургейден и сыновья», а над воротами красовалась латинская надпись: In Deo spes mea[1].

Таково было мрачное жилище Бенно Цургейдена. В тот вечер ни в одном из окон не виднелось ни признака света: всюду царили темень и тишь. Ни веселое движение на улицах города, ни теплый августовский вечер – ничто, по-видимому, не действовало на обитателей этого мрачного жилища. Все двери были плотно закрыты, и окна завешаны, в окнах не виднелось ни одного горшочка цветов, ни клетки с птичкой, ни одного веселого человеческого лица, как будто все здесь вымерло.

Бенно неслышно прошмыгнул в калитку, тихонько пробрался по двору и осторожно постучался в единственное маленькое подвальное окошечко, откуда выбивался свет.

– Гармс, это я, впусти меня!

– Сейчас, сейчас, мой милый!

Свет в окошечке исчез, и вскоре кто-то осторожно отворил калитку, ведущую во внутренний дворик. Приветливого вида старичок ласково поздоровался с мальчиком и потрепал его по плечу.

– Ну, где же ты сегодня пропадал, голубчик? Ты смотришь что-то совсем невесело?!

Бенно вздохнул.

– Гармс, – сказал он, – мне бы хотелось с полчасика поболтать с тобой!

– Так пойдем со мной, благо старая Маргарита еще не вернулась домой. Скажи мне, что с тобой, мой мальчик?!

– Ничего, Гармс, я вот размышлял сегодня о разных предметах и пришел к убеждению, что мы живем здесь какой-то особой, странной, неестественной жизнью, словом, не так, как другие люди!

Между тем старик ввел своего любимца в низенькую, скромно обставленную комнату, где они уселись друг против друга в покойных старинных креслах у окна.