Алоха, мой друг

– Ну и что? Ты же целуешь хорька. Наверняка целуешь! Все так делают с любимыми и теми, кто заслуживает больше, чем обычную благодарность.

– Ты не понимаешь, это другое. Багира чистая! Я её в раковине купаю.

Я повернулся с долгой, по-настоящему безмятежной улыбкой на губах.

– Одинаковое.

Келвин демонстративно пожал плечами.

Глава 6

Мы разошлись сразу после сада. Келвин вспомнил, что у него есть неотложные дела и, вновь попросив прощения, скрылся за тенистыми пальмами, не сказав пока.

Дома я оторвал и бросил первый лепесток. Он танцевал в душном воздухе до тех пор, пока не опустился на ковёр и погас. Не ощутив утешения, я нацелился на второй, который напоминал полыхающий огонь. К счастью, не горячий, а тёплый, приятный на ощупь. Стебель с каждым вырванным лепестком поникал. Он был уже не настолько светлым и не отливал чистым золотом. Ножка покрывалась сухой коркой и воняла плесенью, а сердцевина, на которую я смотрел с нескрываемой жадностью, как человек, набредший в пустыне на оазис, понемногу меркла. Я рвал и рвал, пока от цветка ничего не осталось. «Видишь же, что толку ноль. На что надеешься?» – донимал немой вопрос.

Я возбудился и покраснел. Мне стало стыдно за наивность и за жестокость по отношению к дару. Что бы сказала Лана?.. Наверняка бы отругала за мой поступок.

Ближе к ночи я списался с Келвином. Он в ярких красках расписывал прогулку. Я не прерывал. В какой-то степени, его радость от каждой прожитой минуты не давала мне окончательно провалиться в уныние. Хью был таким же, но не совсем. Он был моим ровесником, но понимал хуже, чем Келвин. Он не умел молчать. Склонность к непрестанной болтовне была его изюминкой-фишкой, что умиляла и заодно давила. В случае с Келвином расспросы вызывали симпатию. Было в нём что-то бесхитростное и чуткое.

Келвин затронул интимную тему.

Келвин Бэрри: До этого ты ни разу не перегорал? Не психовал, а затем продолжал, потому что чувствовал, что не можешь иначе? Не выпускал пар?!

Эйден Лэмб: Нет. Это странно?

Келвин Бэрри: Не, не странно. Сколько ты там фотографируешь?

Я посчитал точно.

Эйден Лэмб: Пять лет.

Келвин Бэрри: Не мало, но и немного. Я помню, как со мной впервые случилась истерика. Лет в тринадцать. Я фотографировал только для себя, часто посылал работы на конкурсы, но их не принимали. Я думал, что проблема во мне или в ком-то ещё. Винил всех и вся, потому что был обижен. Обида до сих пор не прошла и причиняет боль.

Эйден Лэмб: Так кто же оказался прав?

Келвин Бэрри: Никто. Я не был в шкуре людей, оценивающих фотографии, как и они не были в моей. Я полагал, что буду трудиться не за деньги, а за идею. Отец уверял, что с таким подходом я пропаду. Ну конечно, важнее стабильный заработок, а не творчество. Оно не прокормит и не оденет. Я пообещал, что всё равно не сдамся и буду искать таких же, как я. Безумных, влюблённых, стремящихся к изменениям, а не постоянству. Имею в виду, не в отношениях к кому-либо или к хобби. К изменениям в сфере. Я выбираю любимое дело и развитие, выбираю тех, чьё мнение насчёт искусства разделяю. Злиться из-за неудач я не перестал, но при всех держусь спокойно. Согласились, никому не нужны нытики? Я не отношусь к их числу, но иногда люблю себя пожалеть, когда никто не видит. Выплеснул эмоции и как новенький.

В конце Келвин поставил смайлик, со лба которого стекала капля пота.

Сообщение немало тронуло. Если он не скрывал ранимость, то был невероятно силён. В моём кругу общения было мало смельчаков, готовых признаться в сентиментальности и чувствительности.

Пришла моя очередь задавать вопросы.

Эйден Лэмб: И часто перегораешь?