Алоха, мой друг

Лёгкость придавала походке упругость. За мной будто раскрылся парашют, настолько было свободно.

Мы пересекли раскидистые монстеры и, пробившись сквозь толпу, взобрались на холм, откуда открывался вид на Капитолий.

– Я хочу нас сфоткать.

– Прямо сейчас?

– Да.

– Разрешишь это сделать мне?

– Не разрешаю, – он насмешливо ухмыльнулся.

Клянусь, никогда не видел, чтобы у кого-то так ярко светились глаза. Щёлкнув затвором, он посмотрел фотографию, но мне почему-то не показал.

– Получилось?

Он выдавил короткий смешок.

– Такую только в рамочку вставить.

– Что там?

Келвин получился на фотографии замечательно, в отличие от меня. Перед тем как сделать снимок, он не предупредил, что я испачкался мороженым. На носу, в уголках губ и на подбородке подсыхали оранжево-жёлтые сладкие пятна. Ко всему прочему, комичности добавляла моя серьёзность. Я вытерся тыльной стороной ладони и возмущённо насупился.

– Удали.

– Не дуйся. Можно я всё-таки оставлю? На память. Обещаю, что не покажу ни единой душе, даже если будут пытать! – Келвин приложил ладонь к сердцу.

– Понравилась? Я же на ней стрёмный и смешной, – возразил я. – Так на всех фотках. Кстати, я поэтому и не люблю семейный альбом. Он будто создан для того, чтобы родители позорили меня перед родственниками и остальными гостями. Я не преувеличиваю.

– А по-моему, милый и естественный, – он обескуражил невинным тоном. – Эйден на улице. Эйден лопает сладкое. Послушный, доверяющий Эйден.

– Келвин на холме. Келвин с камерой. Романтичный, возвышенный Келвин.

– Я и впрямь такой?

– Ещё проницательный и озорной, – вырвалось у меня неосознанно. – Вру, не всегда… или… Без понятия.

– Если мы будем встречаться и дальше, я загоржусь, – игриво промурлыкал Келвин.

– В гордости нет ничего страшного. Это не порок.

– Тогда почему ты не гордишься и заставляешь удалить фотографию?

– Дело не во мне. Я не очень люблю щёлкаться.

– Попробуем в последний раз? – спросил он, призывно подмигнув. – Если не зайдёт, то я больше не буду тебя заставлять.

– В последний.

– Улыбнись.

Его шершавая щека приникла к моей разгорячённой щеке. Дужка очков холодила за ухом. Я замер в ожидании, следя за действиями Келвина, которого явно не смущала наша близость. Он держался спокойно как удав и на моё невнятное хмыканье реагировал без робости, в то время как я не находил себе места, не представляя, как скрыть румянец и волнение.

– Насчёт три. Раз, два…

Я запомнил день с его запахами и звуками и попытался вложить всё, на что был способен, в слабую ласковую улыбку.

– Три! – произнёс он громко, заглушив голосом удар от неудачного падения мальчишки на лонгборде15.

– Ну как?

– Супер.

У него было прямоугольное лицо с высоким лбом и ямочка на подбородке, и примечательный круглый нос. Над правой бровью выделялось родимое пятно. Тёмный, полный, складный Келвин, одетый в жёлтую новенькую толстовку, представлял приятный контраст со мной, светлым, худым, угловатым парнем в любимой, застиранной, безразмерной футболке с изображением группы «Thirty Seconds to Mars»16.

Часть снимка занимали плоские крыши. В далёком бледно-синем небе парил дельтаплан, похожий на огненную птицу.

Я не был жалким, смешным или каким-то не таким. Отнюдь, всеми фибрами души я излучал искренность, трогательную красоту. Мы излучали.

У меня всегда был зелёно-карий цвет глаз? Взгляд, в котором читалась жажда знаний и новшеств? Неужели в альбоме, на фотографиях, где я грыз пластиковую ежевику или где учился играть на гитаре, нервно трогая за струны, чертовски плохо падал свет? Почему я всячески отпирался от прошлого и не намеревался разгадать секрет утерянных воспоминаний?

Какую бы ошибку я не сотворил, я знал и чувствовал, что был рождён вовсе не для скорби. В голове вертелась мысль: «Ты не жертва обстоятельств! Думай шире, глубже, и тогда, может быть, тебе откроется тайна».

– Потом скинешь?

– Я был прав? – спросил Келвин. – Фотографироваться и фотографировать полезно и увлекательно. Спасает от однобокости в суждениях.

– Да. Позволишь что-нибудь заснять?

– Например?

– Древесную стружку, банку из-под фанты…

– Шляпку немолодой леди? – закончил Келвин.

– Только… я не умею. Понимаю, что навязываться не круто, и ты наверняка распланировал день, но что, если мы задержимся на холме? На часок-другой.

– Я покажу, – ответил он.

– Вот так просто?

– А зачем усложнять? – изобразил непонимание Келвин.

Я отошёл к декоративной ограде, за которой работал старый косильщик. Наклонился перед плоским гладким камнем и, подковырнув пальцем, откинул в сторону, прерывая идиллию. Внизу барахтался жук с красивой лаковой спинкой, отливающей холодной голубизной. Явно рассерженный, что его потревожили в ранний час, он зажужжал, точно пропеллер.

Келвин глухо простонал:

– Ну и чего ты к нему прикопался?

– Посчитал, что именно под камнем найдётся моя первая модель.

– Мне нечасто приходилось заниматься макросъёмкой, но я помню бабочку из сада. – Он присел рядом, держа фотоаппарат в полной боевой готовности.