Альпийская фиалка

Между складом керосина и домом Назар-бея был старый рынок, та часть рынка, которая в прежние времена была единственным рынком, но уже сделалась пренебрегаемым краем настоящего рынка, где торговать было равно разорению. На старом рынке были большею частью коренные киоресцы, которых настоящий рынок города Гориса гнал к Шену, и рано или поздно они должны были либо ехать на чужбину, либо вернуться в отчий дом в ущельях. Красильщики, седельщики, башмачники, шьющие башмаки из шагрени, починщики, кузнецы, кующие лемехи, но не делающие колес, потому что сельчане — цакутцы, мегарцы, норуйцы и дзорекцы — не имели повозок, шапош-ники, которые шили папахи не из бухарского барашка (каракуля), а из простой мерлушки («мотал папах»), ковали, подковывающие быков, ослов, лошадей и мулов, — те, которые умели изношенные конские подковы приспособить к маленьким копытам осла, два цирюльника — Даллак Боги и Кетван Асри, которые серповидными бритвами брили сельчан, ставили пиявки и осенью, во время молотьбы, как нищие, ходили по домам, собирая плату за весь год, и другие такие мастера украшали старый рынок. Единственным мануфактуристом был дядя Мангасар… Другой такой лавки, как у дяди Мангасара, во всем Горисе не было, и казалось, дядя Мангасар так держал лавку, чтобы показать, какими были мануфактурные лавки во времена Ага Магометхана. Пол сводчатого помещения был устлан коврами. Цветистые материи были сложены друг на дружке до потолка. Сам дядя Мангасар сидел на ковре, согнув колени. Приходил покупатель, садился рядом с ним, и они беседовали. Потом покупатель спрашивал цену канауса для архалука. Дядя Мангасар не спешил.

— Дам, дам тебе… Последний кусок остался, возьми сшей себе. Когда дядя Мангасар помрет — тогда кончится канаус, улетит тирмани[76]

, — так продолжалась беседа.

На этом старом рынке было еще несколько лавок, имеющих вывески, как лавки настоящего рынка, но внутри полки были пусты, если не считать семилинейных ламповых стекол в соломе, казанского мыла, нескольких связок веревок, и все это покрыто густой пылью, свидетельствующей о том, что товаров этих давно не трогали. Но лавки имели вывески. На одной из них было написано по-русски: «Мелочная лавка — чай, сахар. Акоб Акинцев»; и сам Апунц Аку-ами рано утром открывал лавку, как другие, говорил «доброе утро» соседям, становился к прилавку, как другие лавочники.

Апунц Аку-ами давно забыл покупную цену казанского мыла и семилинейных ламповых стекол. Он жил теми письмами и посылками, которые с чужбины на родину посылали дзорекцы. В каждый почтовый день Аку-ами ходил в магазин ходжи Багира узнавать цены… Аку-ами ходил на почту и получал пачку писем и денежных извещений, затем возвращался в лавку и просматривал адреса: «Город Горис, мелочная лавка, Акобу Акинцеву» — по-русски, и внизу на конверте по-армянски: «Аку-ами, спешно доставь письмо мое в наше село моему отцу Аракелу Гичунцу» («Вероятно, бедняга догадывается, что Аракел умер», — говорит Аку-ами, беря другой конверт). «Письмо мое доставить Вардазару Теракупу в селение Дзорек» («Вчера как раз Вардазар был здесь…»). «Большой привет шлю тебе, Аку-ами», — и больше ничего, но Аку-ами по почерку узнает, что пишет младший сын вдовы Эрикназ.

Аку-ами получал письма, деньги и посылки. Дзорекцы приходили и брали свои письма, деньги и посылки. Аку-ами знал, который дзорекец грамотен. И большую часть писем Аку-ами тут же монотонно читал, и только когда сообщалась скорбная весть, он сухо покашливал и, глядя поверх очков на бледное лицо покупателя письма, читал:

— «Да будет тебе известно, апер, что правая рука нашего Андреаса попала под колесо и он лежит в лазарете…» Это хорошо, что лежит в лазарете, — останавливался Аку-ами, — значит, опасность миновала, раз лежит в лазарете, — и продолжал читать: — «Большой привет старшей тете, Авану и детям, а также большой привет Аветису, Воскану и тете Асар, скажи, что я еще помню родник Какав, и также привет доброжелателям…»

— Молодец, сынок, — говорил получатель письма, неизвестно, потому ли, что сын еще тоскует по роднику Какав в селе, или потому, что «правая рука нашего Андреаса попала под колесо…»

Апунц Аку-ами получал письма дзорекцев, сосед — цакутцев, его сосед Бадам Бахши получал письма норуйцев… В этих лавках читали письма, радовались, если вести были добрые, в прискорбных случаях утешали; и во всех случаях ответы на письма писал сам Аку-ами для дзорекцев, сосед для цакутцев и Бадам Бахши для норуйцев.

Какую получали они плату, не было известно. Было только известно, что Аку-ами, его сосед и Бадам Бахши иногда на десять — пятнадцать дней и даже на месяц давали под проценты какие-то суммы другим мелким торговцам и те точно в срок возвращали взятую взаймы сумму. А иногда, когда из села отправляли в Баку или в Закаспийский край посылку с чоратаном[77], крупой, похиндзом[78], шерстяными чулками, — отправитель приносил узелок крупы или десяток яиц Аку-ами, говоря:

— А это твоя доля, Аку-ами. Сестра твоя просила хорошо написать адрес сына.