Альпийская фиалка

Внутри полумрак. Солнечный свет сюда не доходит; в глубине синим светом горит лампа, от которой мануфактурный магазин кажется более глубоким. Там какая-то дверца открывается и закрывается. Голоса спускаются под землю, голоса глохнут и потом опять поднимаются из глубины. Под магазинами находятся глубокие склады, где ночью и днем темно. Какие там сокровища!.. Вот из дальнего угла, где горит синим светом лампа, идет к двери приказчик с кипами материй на плече. Посетителям кажется, что под землей имеется десять таких магазинов, как этот, глубоких, очень глубоких, где золотистые атласы в темноте светятся, как груды золота. Зринг-зринг — падает в кассу золото, серебро и медь, бумажные деньги шуршат, как яркий ситец.

— Сатин четыре четверти… настоящий Циндель — с клеймом медведя. Из него выйдет хороший верх для одеяла. Хочешь, дам тебе бута-бархата. — И он развертывает бархат — зелено-золотистый бархат с миндалевидным узором.

Другой приказчик вертит в руке связку персидских платков. Как шуршат, какой узор, какой аромат! Один посетитель, у которого свадьба, купил все, что ему дома поручили, и еще смотрит на полки, не забыл ли чего, не купить ли для старухи матери ту черную шаль, но ведь мать и старую шаль вряд ли до смерти износит…

Приказчик не замечает его колебаний. И вот, мягко ступая, подходит сам хозяин магазина, именитый ходжа Макич. На нем узорчатые шерстяные чулки, он ходит, словно гуляет в своем саду.

— Бессовестный, столько товару продал, не можешь разве подарить один розовый платок, — упрекает приказчика ходжа.

Посетители отступают. Ходжа Макич вырывает из рук приказчика связку платков:

— А это мой подарок… В добрый час…

И тот, кто для свадьбы купил все, что нужно, принимает подарок и приглашает на свадьбу ходжу Макича и его служащих, покупает для старухи матери черную шаль, а также другой товар, оставляя в долговой книге ходжи Макича против своего имени небольшой долг.

— Тысячу раз говорил вам, не отпускайте покупателя из лавки с пустыми руками. — Ходжа Макич сам проходит за стойку, а покупатель, который уже подошел к дверям, возвращается обратно. — Давайте дешевле покупной цены, только не позволяйте уходить с пустыми… Для нас стыд. Сколько ты назначил?

— Тридцать копеек за гяз[80], — испуганно отвечает приказчик.

— Да разве это тридцать копеек стоит, что ты столько назначил? — Ходжа Макич сердится на приказчика, что он за гяз посконины, стоящей сорок копеек, назначил тридцать копеек.

— Ошибка, Макич-апер, случается иногда, — заступается старший приказчик.

А тот, кто не доволен этой ценой и уже уходит в другую лавку, снова присматривается к материи.

— Это настоящая посконина, не дерюга, как ты думаешь. Но раз уж он сказал тридцать копеек, пусть будет тридцать копеек. Это уж твое счастье. Буду думать, что из кармана выронил деньги. Сколько гязов отрезать?

— Отрежь девять гязов…

Ходжа Макич меряет материю, и она складками ложится. Затем ходжа возвращается в глубь магазина, где теплится синим светом лампа.

А что творится перед лавками и внутри лавок ремесленников?.. Будто целая армия спустилась с гор — босая, голая, без шапок, — и за один день нужно одеть эту армию.

Вот набросились на лавки портных. Дарзи[81] Ганес вынес двадцать. — тридцать архалуков.

— Пах-пах-пах!.. Стал ты сыном хана, — говорит портной, надевая архалук на горца. А тот стоит, восхищенный, и блестят его здоровые зубы. — Как раз на тебя сшито…

Горец не двигает руками, и хотя под мышками жмет, но он не снимает архалука, а хочет в таком виде, как ханский сын, показаться в родных горах.

В другом месте чакмачи[82] Веская усадил тюрка-горца, и вдвоем они натягивают на его ногу сапог: «Ну!..» — и вдвоем пыхтят, пыхтят, натягивают: «Вот вошел, вошел… Двигай пальцами внутри, двигай!..» — и опять натягивают, с трудом надевают, и вот горец удивленно глядит, куда девались его ноги.

— Немного походишь, разносятся, — говорит чакмачи Вескан, отирая пот, и сажает другого человека.

— Вескан-кирва, а Вескан-кирва, — входит громадный пастух с собакой позади, — сапоги сошьешь?..

— Сошью, сошью… Двигай пальцами внутри, двигай… — И чакмачи Вескан достает восьмую пару. — Сошью, сошью…

— Но так, чтобы было со скрипом.

Сапоги со скрипом были особенно в почете у горцев. Они любили, когда сапоги скрипят, и пастух, который вошел в лавку с собакой, настаивал на этом.

— Это немного трудно.

— Почему трудно, чакмачи-кирва?

— Для этого нужно двадцать яиц, фунт масла…

И пастух приносит двадцать яиц и фунт масла.

— Теперь будет?

— Теперь вот будет… Через три дня сапоги твои будут готовы. Так будут скрипеть, что в Карабахе будет слышно.

И пастух, оставив мерку ноги, уходит. А чакмачи Вескан одному из учеников велит приготовить «хорошую яичницу из двадцати яиц». Они съедают принесенные пастухом яйца и масло, затем сапожник-мастер отрезает ножом кусок тонкой кожи, макает в грязный керосин и бросает ученику:

— Положишь под подошву сапога этого болвана. Так будет скрипеть, что…