Альпийская фиалка

Когда рыли фундаменты этих новых зданий, ломы и лопаты рабочих то и дело извлекали из-под земли пожелтевшие кости и засыпанные землей черепа, из глазных впадин которых выползали красные дождевые червяки. Они сжимались под лучами солнца, норовя снова вползти в отверстия черепа. Рабочие находили пики, части копьев и куски глиняных кувшинов. И так как не стоило копать новые могилы для тех, о ком даже неизвестно было, что это за люди, какого племени и какой смертью умерли, потому что не имели они ни надгробных памятников, ни надмогильных надписей, кости всех их ссыпали в общую яму, покрыли землей и на поминальном мраморе высекли следующее:

«Здесь покоятся останки различных народов от XIII до XVIII века. Дерпт предал их земле у часовни св. Марии. Над их черепами Александр построил новое убежище для Муз. Им отводится сей участок на вечное упокоение. Anno domini MDCCCVI».

Дерпт был студенческим городом («Burschenburg»). Из шести тысяч жителей триста были студенты, «жители чердаков», как выражался о них полицеймейстер, полковник Кручинский. Вместе с профессорами, обслуживающим персоналом и педелями (так называли тех полуполицейоких исполнителей, которые подчинялись куратору и на обязанности которых лежало наблюдение за внутренним распорядком университета) студенты составляли государство в государстве, чего были лишены другие университеты русской империи.

Некоторые из указов короля Густава Адольфа все еще были в силе для «академических граждан» Дерпта. «За обиды, мне нанесенные, — так приносил клятву новопоступающий студент, — я не должен мстить по личной прихоти ни явно, ни тайно; а как в подобных, равно и иных, для меня трудных случаях я обязан подчиняться решению ректора или университетского сената. Я могу покинуть университет лишь с благосклонного согласия ректора, и ежели подвергнусь аресту, то не должен уклоняться от наказания. Домашнюю обстановку и весь свой скарб я могу вывезти из города лишь по полном удовлетворении претензий моих кредиторов».

Тем не менее «жители чердаков», если представлялся повод, предпочитали на месте же совершать расправу за причиненные им обиды «по личной прихоти» — кулаками, рапирами и шпагами, чем по букве устава обращаться к ректору университета. Для них словесное решение «суда чести» имело куда большее значение, нежели установленные университетским трибуналом наказания, в отношении которых существовало следующее безмолвно принятое решение: тот, кто не изведал карцера, кто не присуждался к Consilium abeundi (условному исключению) и, наконец, чье имя ни разу не заносилось в журнал старшего педеля, — тот не студент, а сын торгаша, жалкий еврей, кого все могли презирать, не пить с ним меда, не бывать у него на дому и вообще считаться с ним как с последним человеком.

«Те профессора, кои за какие-нибудь акты более не пользуются благоволением студентов, поступят благоразумно, если окна своих домов откроют не на улицу, а на двор, — написал полицеймейстер Кручин-ский остзейскому генерал-губернатору, маркизу Лучинину. — Здешний студент выше себя ставит бога, потом государя-императора и потом себя и больше никого другого» (Herr Gott, dann der Kaiser von Russland, dann der dorptische Bursche). Считаю долгом также присовокупить, что на них не имеют воспитательного влияния наказания, налагаемые иногда кураторской коллегией или же университетским сенатом. Для них карцер — не наказание, а место приятного времяпрепровождения, и нередки случаи, когда арестованного ночью посещают его товарищи — с напитками, музыкой, а порою и маркитантками, которых переодевают в студенческие мундиры, чтоб можно было незаметно протащить их с собой. Нет возможности подробно перечислить те мелкие проступки, которые допускаются «обитателями чердаков», тем более что большая часть этих проступков остается нераскрытой, потому что пострадавшая сторона, опасаясь мести (Rache), часто совершенно не обращается к защите закона.