Альпийская фиалка

Тут в нашу беседу вмешиваются женщины — жена дяди Даво и его невестка, мать двух смуглых ребятишек; это ее руки украсили окна и стены в доме дяди Даво. Выяснилось, что у женщин есть свои планы на этот счет: им хочется купить швейную машину, кровать, а невестке в придачу и патефон. Но дядя Даво задумал другое: он решил сделать пристройку к дому, чтобы внизу был погреб, а на крыше летняя веранда. А потом уж он купит железную кровать. Внуки кружились вокруг деда, обнимали его, и было ясно, что им-то ничего не надо: главное, что у них есть дедушка Даво и можно забираться к нему на плечи, качаться у него на коленях и слушать всякие удивительные истории.

Зажгли огонь.

Когда невестка доставала из ящика спички, я заметил в нем связку электропроводов, ролики, желтый патрон и электрическую лампочку.

— Для чего тебе все это, дядя Даво?

— А как же, «Симистрон» обещал нам свет…

«Симистрон», «Цемстрой», «Цемшин»… какие непривычные слова. Из окон дяди Даво виднелся тоже непривычный для армянской деревни пейзаж. Напротив, у подножия холмов и на их склонах, горели многочисленные огни. Казалось, в долине раскинулся залитый светом большой промышленный город. Мы смотрели в окно на это великолепное зрелище, а дядя Даво рассказывал, что они немало потрудились на цементном заводе, и за это «Симистрон» обещал дать им свет.

— Будь здоров, дядя Даво.

— Будь здоров и ты.

Возвращаясь домой, я шел по новому деревенскому кварталу. По обеим сторонам улицы стояли одинаковые чистенькие дома, а из окон падали на дорогу узкие полоски света. Улица, прямая как стрела, тянулась до тростниковых зарослей и там упиралась в гору Зуйк.

На склоны горы легла лиловая пелена, а ее подножие окутала мгла. Вершина горы была такой ослепительно белой, что даже сквозь туман она сияла, как девичье тело под прозрачным покрывалом. Золотистая луна медленно опускалась в пропасть. Пастухи подпалили тростник, и казалось, что это горит море. Над тростником с криком кружились дикие утки. Налетевший ветер раздувал пламя, и утки напоминали каких-то огненнокрылых птиц. Величаво стояла исполинская гора, и даже огромное море огня не освещало ее утонувших во мраке склонов.

Из освещенного окна доносился гул голосов, словно несколько человек вдруг заговорили вое разом. Я заглянул в окно. Вокруг стола сидело десять крестьянских девушек, и, когда учительница делала знак, они читали вслух. Одна из них, как школьница, водила пальцем по строчкам.

— Наш колхоз будет пахать…

Слова эти звучали, как священная клятва, а когда человек произносит такую клятву, он становится могуч, как море, и под его ногами содрогается земля, в сердце вспыхивает пламя и испепеляет всю мерзость и гниль жизни, рассеивая вековую тьму, а он, освобожденный от горя и нищеты, гордо, как сокол, реет над землей.

1934

ДОЖДЬ

Перевод С. Хитаровой

Синие тучи, студеные родники, бегущие с высоких снеговых вершин, дают начало реке Дзорагет. Прихотливо извиваясь, сбегает она вниз, весной — шумным потоком, летом — прохладной струей, а осенью быстрые воды ее приносят в ущелья красновато-желтые листья. А потом над рекой, над узкими горными тропками нависает холодная мгла, и на вершины Дорийских гор падает снег.

О, тоска долгой зимы в высокогорном крае!..

Уже осыпался клен. Опадают листья с других деревьев, зловеще кричит слепая сова, а совсем рядом, в желтой листве, слышится стук дятла. Лес окутала серая мгла. Туман оседает на мох, на деревья и на каменистые склоны. Перед разрушенной часовней дымится костер чабана Сако. Я слышу запах сохнущей у костра овечьей шерсти. Потом я отгребаю горячие угли и читаю полузасыпанную золой надпись на каменной плите: «Святой старец Иеремия…» Шумят на скалах ивы. Высоко в горах бушует метель, и дикие утки летят сквозь туман в теплое ущелье.

Вот пещера. В ней сидит охотник Чатин, а у ног его, вытянув тонкую шею, лежит олень, глядя застывшим взором в серую мглу. Ветер разметал белую бороду охотника, у его ног пророс мох, из-под пальцев выглядывает красный шиповник. В глазах его, так же как у оленя, застыла не то мольба, не то безмолвная молитва. Быть может, и он когда-то разводил костер и, разжигая чубук угольком, рассказывал детям, испуганно прижавшимся друг к дружке, о том, как в пещерах хохочут бесы, а потом начинал страшную, длинную, как горная зима, сказку о людоедах.

Гудит ущелье, полное загадочных звуков, дрожит земля, качаются деревья, и падают тяжелые капли осеннего дождя.

…Я — как старый дуб ущелья.
Мне уж восемьдесят лет.
Не знавал я дней веселья,
Не был радостью согрет[94]

.

Шелестит шиповник, что растет на каменистых склонах, где покоится прах древнего старца. Внезапно зашумел лес, разыгрался ветер и разогнал туман, его сразу же поглотили темные расселины и пещеры. В желтой листве дуба солнечные лучи прокладывают легкие дорожки.

Безмятежно-радостный, я спускаюсь на берег реки.