Альпийская фиалка

На зов поднялся плотный, коренастый человек, из тех, что ни в сорок, ни в пятьдесят, ни даже в шестьдесят лет нисколько не меняются. У них густые черные волосы с проседью, живут они очень долго и, достигнув того возраста, когда другие дряхлеют и ходят, опираясь на палку, сохраняют бодрость духа и ясный ум. Это был дядя Даво. Он вышел на улицу. За ним последовал Мхо, которого прозвали «Горластый» за то, что он всегда кипятился, и, когда выступал на собраниях, голос его гремел, как обвал в горах. Я тоже выскочил вслед за ними… Горластый Мхо уже мчался по улице, браня какого-то лодыря Мирана; он обзывал его подкулачником, колхозной пиявкой и так далее.

А дядя Даво шел привычным размеренным шагом, которым люди, подобные ему, могут исходить с рассвета до полудня вдоль и поперек горы и ущелья, а потом они прилягут в тени кустарника, но не потому, что устали, а потому, что их сморил зной. Не трудно было догадаться, что, пока Горластый Мхо бушевал и распекал лодырей, дядя Даво прибыл на место происшествия и молча взялся за дело.

Что же произошло?

Атаман, еще совсем молодой бык, не желая стоять в одном ряду с другими быками и, соблазнившись отменным кормом, который конюхи задали лошадям, оборвал привязь и стал носиться по просторному колхозному хлеву; скотник страшно перепугался и прибежал звать на помощь. Ни одна лошадь не подпускала быка, а Араб — красавец скакун ржал и бил копытами о каменные плиты хлева.

Когда дядя Даво вошел в хлев, глазам его предстала такая картина: в полутемном углу, нагнув голову, стоял бык, сверкая налитыми кровью глазами. У дверей шумел Мхо, заглушая ржанье Араба. Быки и лошади, стоявшие рядами, спокойно жевали свой корм. Лишь один жеребенок беспокойно навострил уши и всем своим видом показывал, что он разделяет гнев Араба. Быки ничем не выражали своего отношения к происходящему; более того, они, казалось, были исполнены презрения к Атаману, которого на днях должны были холостить и тогда он станет смирной рабочей скотиной.

Дядя Даво прошел все тем же размеренным шагом через хлев и приблизился к быку. Горластый Мхо замер от ужаса, даже Араб перестал ржать. А дядя Даво схватил быка за уши и потащил за собой. Он заставил Атамана встать на место, взял моток веревки, достал из кармана жгут и с поразительной быстротой завязал такой крепкий узел, что строптивый Атаман сразу смирился.

Когда бык был уже привязан к железному крюку, Мхо вновь разбушевался и выбежал из хлева.

За все это время дядя Даво не произнес ни слова. Привязав быка, он достал из кармана коробку с табаком, свернул самокрутку и шутливо обратился к скотнику:

— Ну-тка, не ты ли говорил на собрании, что времена дяди Даво миновали, — и, хлопнув его по плечу, добавил: — Учись, малый, учись…

Подойдя к лошади, которая с хрустом жевала ячмень, словно молола его на жерновах, дядя Даво потрепал ее по шее.

— Лошадь-то потная, парень, — заметил он. Потом он заговорил о том, что хлев стал уже тесен и надо строить новую конюшню.

— Дядя Даво, ты состоишь в животноводческой бригаде?

— Нет, в полеводческой.

— А чего же ты пришел сюда?

— А это разве не наше, — указал он на лошадей и быков, — все мое.

Дядя Даво ушел.

Скотник подошел ко мне и начал рассказывать о том, что, когда четыре года назад они создали колхоз, у них было всего двенадцать хозяйств и один-единственный бык, за что их с издевкой называли кучкой голодранцев. Хлев этот и двор принадлежали знаменитому караван-сараю, в котором останавливались караваны, шедшие из Шарура и Ордубада. А сейчас под этими навесами стоят машины и весь остальной транспорт. А ведь начинали они с двенадцати хозяйств и одного быка; первые организаторы колхоза внесли все, что имели, вплоть до последнего мешка ячменя, и, выменяв размолотую рожь на ячмень, полными горстями засеяли первое обобществленное поле. Потом число хозяйств выросло до тридцати, а в эту зиму увеличилось до ста шести. Да, первые колхозники с гордостью оглядываются на путь, пройденный ими за эти четыре великих года.

Скотник рассказывал историю колхоза, и все, казалось, было очень просто: не обрушилась гора, не велись кровавые войны, никто не сотворил чуда, землепашцы проливали не кровь, а пот, и все же у них, начинавших с одного быка и двенадцати дворов, теперь были табуны и стада, арба и машины, полные амбары пшеницы и ячменя; женщины доили коров, а Чолон развлекал их, играя на зурне, вечерами звучал гионд[93]. Все было очень просто, но трудно передать то одушевление, которым был полон этот юноша; он словно только что преодолел бездонную пропасть, пропасть нищеты, и радостно ступил на ту землю, которая теперь принадлежала ему. Вновь он видит горы, зимой покрытые снегом, вновь над Араксом клубится теплый туман, но у его дверей уже не стоит призрак голода, а его завтрашний день — это не слабый огонек, который вот-вот потушит буря, а ясное утро весны.

…Совещание скорее напоминало обыкновенную беседу, хотя решался вопрос о том, как будут трудиться сотни людей в течение года, определяли нормы, намечали план работ.