Альпийская фиалка

Но сколько впечатлений уносил от этого трактира «академический гражданин», навсегда покидая Дерпт! Как описать час разлуки, когда товарищи собирались на последнее пиршество, когда они так много пели, что не оставалось сил, чтоб спеть последнюю песню: «Когда-то я имел несравненное отечество», — песню, которую спустя годы в холодном одиночестве должен был петь бывший питомец Дерпта, чтобы перед его взором, словно дым, каждый раз представало пиршество разлуки… Но вот, делая последние усилия, поет и эту песню, и уезжающий подходит к фрау Фогельзанг… Как рыдает эта женщина, как вздрагивают ее тучные плечи, какие крупные слезы катятся по ее увядшим щекам, как она обнимает своего питомца и прижимает к груди! Ее мясистые губы трясутся, она больше не в силах говорить и только рыдает, точно мать, из объятий которой варвары вырвали ее младенца, и матери остается лишь сквозь слезы глядеть на удаляющееся дитя.

4

Таков был трактир, нижний этаж служил необходимой частью университета, то есть поприщем, где молодой человек приобретал знания, чаще оказывавшиеся ему нужнее в жизни, чем теоретическая философия, история церкви и даже эстетика, преподаватель которой слыл за бесстрашного наездника и ученикам преподавал каноны дуэли, верховой езды, а также искусство плавания. И не удивительно, когда в воскресные дни «обитатель чердака», прихватив тетрадку с записью лекций герр профессора или же книжку, рекомендованную им, отправлялся в трактир доброй Фогельзанг; сперва приветствовал хозяйку, только что умывшуюся, подшучивал над привратницей, выслушивал от моряков разные новости и, спросив себе кружку пива, уединялся в углу и премудрости этики сдабривал мюнхенским пивом. Потом входил другой богослов, который лишь приветствовал фрау Фогельзанг, не выслушивал моряков и не подшучивал над привратницей, потому что в глубине трактира он уже завидел одиноко сидевшего товарища. Это были первые в стае, за которыми маленькими группами тянулись другие, и вскоре трактир набивался молодыми людьми, самые нетерпеливые из которых уже сбрасывали накидки, некоторые зеленые суконные сюртуки, а кое-кто щеголял ярко-пестрым жилетом, и в дымном чаду сверкали коротенькие шпаги, — и все веселились, как в тот век умели веселиться молодые люди, отличавшиеся беспечностью, не изведавшие своими плечами тяжести жизни и первым уроком которых служили слова, выведенные на фронтоне трактира безвестным художником:

«Пока живы — должны жить!»

В один из таких воскресных дней, когда только начиналось пиршество и все еще вокруг стола спорили о том, удастся ли русским захватить мост на Висле, и находили, что если поляки не будут сопротивляться, то фельдмаршал Дибич сможет захватить как мост на Висле, так и вступить в Варшаву, а за другим столом говорили об азиатской холере и высказывали мнение, что навряд ли это поветрие докатится до Дерпта, поскольку, как утверждал профессор Шиман, с Ютландских земель поднимается испарение, в котором задохнется индийское поветрие, за третьим столом не спорили ни о мосте над Вислой, ни об азиатской холере, а готовились к винному состязанию: на обоих концах стола уже горел голубым пламенем медовый пунш и секунданты дегустировали жженку; по знаку — раз, два, три — стороны собирались было опорожнить кружки до дна, как вдруг двери загремели и в них показался человек, завернувшийся в черную накидку.

Трактир загудел от шумных криков и возгласов. Один из студентов, который уже покачивался и был первым кандидатом по части плавания в реке забвения, воскликнул с кружкой в руке:

— Обреченные на смерть приветствуют короля!

Под словом «король» разумели Томаса Брюлла, старосту «черных братьев». Он на минуту задержался, осмотрелся кругом и медленно спустился по ступенькам. За ним следовали еще четверо, также в черных накидках подобно первому, с немецкими беретами на голове и в сапогах с короткими голенищами, охватывавшими узкие панталоны.

Томас Брюлл поздоровался, подняв правую руку. Несколько «фуксов» сразу вскочили с места, предлагая ему свои стулья. Староста «черных братьев» подошел к одному из многолюдных столов, а остальные присоединили свои, — и получился такой общий стол, конца которого не было видно в густом дыму.

Томас одну за другой осушил две кружки меду.

— Даже родники испытывают жажду, Томас! — воскликнул тот кто первым приветствовал его. Остальные засмеялись, потому что этот студент напомнил Томасу его же слова, и после этих слов приносили новые бутылки.

Томас на этот раз только бросил пронизывающий взгляд на молодого человека, лицо которого словно пылало огнем, а глаза сияли детской улыбкой, и опустил голову.

— Наш Томас сегодня что-то не похож на себя…

— Не случилось ли чего, а он это скрывает от нас?

— С ним за последнее время бывает какой-то точильщик ножей…

— Я его видел. Он живет недалеко от старых казарм.