Альпийская фиалка

Матильда от удивленья разинула рот, словно вдова почтмейстера Ашингера рассказывала ей о чуде, подобном тому, о каком ей рассказал приехавший из деревни брат: будто в соседнем селе корова родила не настоящего теленка, а лишь одну голову, без туловища и без ног, и к этой голове был прикреплен хвост, самый настоящий хвост, голова же теленка после рождения трижды промычала и подохла.

А мадам Ашингер рассказывала:

— Случалось, что покойный приходил домой сильно уставший. Доставал письмо и говорил: «Марта, это письмо послали кучеру Гансу Траубейну, что живет в доме против новой русской часовни… И они пишут, что отец умер в деревне». Так на самом деле и выходило, истинным богом клянусь. И он заранее надевал черный фрак, а также черные перчатки, ибо знал, что кучер Ганс Траубейн неграмотный и его попросят прочесть письмо, после чего все будут оплакивать старика. И мой покойный супруг первый говорил слова утешения, даже раньше пастора. И кучер Ганс Траубейн с того дня становился приятелем моего супруга, и, когда встречал его на улице, он издали еще кричал: «Здравствуйте, господин почтмейстер!» — а иной раз и предлагал сесть к нему в экипаж, потому что после смерти отца Ганс Траубейн получил наследство… Такой был человек мой покойный супруг. Или же, бывало, принесет маленький пакетик, до того маленький, что, можно сказать, больше десяти слов не уместится в нем, — но он показывает пакет и улыбается: «Марта, завтра ты можешь поздравить жену судьи… Как зовут ее младшую дочку?» — «Амалия, батюшка…» — «В этом пакете ключ к счастью Амалии… Помнишь ты артиллериста-капитана, что этим летом на полковом празднестве проглотил тринадцать живых рыбешек? И на самом деле проглотил он тринадцать живых рыбешек и во всем городе говорили об этом. Вот в этом письме господин капитан просит руки дочери судьи, Амалии». И что же оказалось? Неделю спустя с моим мужем послали ответ, и не прошло месяца, как нас пригласили на свадьбу. Вот каков был мой покойный супруг! Садились мы вдвоем, поелику не дал нам господь детей, — садились мы вдвоем, он пил вечерний чай (покойный любил вечерний чай; и я до сих пор храню немножко этого цветочного чаю); — и беседовали мы с ним. Во всем городе еще никто не знал, на кого обрушилось несчастье или же, кто будет осчастливлен, — а мы уже знали об этом… Такой был человек мой супруг!

Матильда уже успела растрогаться от рассказа вдовы Ашингера, и в глазах бедной девушки заблестела слезы, а домохозяйка все продолжала говорить, энергично перетирая тарелки, на которых не было и следов употребления, а лишь густой слой пыли: после смерти почтмейстера Ашингера они уж не блестели по-прежнему.

— Но что за человек этот Армениер, боже ты мой!.. Могу сказать, что вот уже десять лет как я вдовствую, но такого молодого человека еще не видела. Как я обязана фрау Паррот, а также фрау Элоизе! Спасибо, что не забыли заслуги моего покойного супруга… А мой супруг, бывало, в самую метель, когда на улицах зажигали костры, чтобы люди не мерзли, мой покойный супруг… да уж такого почтмейстера даже в Петербурге не было…

Этот удивительный Ашинтер в зимнюю стужу лично доставлял пакеты ректору Георгу Фридриху Парроту («в ту пору его сын, Фридрих, что ныне состоит ректором, еще был молодым человеком…») Начав с этих отдаленных времен, вдова Ашингера рассказала, как она добралась до кирки, где она повстречала двух дам, одна из которых, фрау Паррот, спросила ее:

— Не знаете ли вы подходящей комнаты в добродетельной семье для нашего друга Армениера? И чтобы квартирохозяйка заботилась о нем, воспитывала его, потому что он нуждается в заботе.