Альпийская фиалка

Но мадам Элоиза не была такой женщиной. Все грубое в поведении Армениера казалось ей признаком мужества. Ей нравились его гортанный язык, громкий смех, за что не раз корила Армениера мадам Паррот, говоря, что невежливо так громко смеяться в присутствии женщин, его исключительная наивность, непосредственность, даже облачение армянского дьякона, в котором он бывал у них первые дни; любила она его волшебные рассказы о Востоке, где страстно любят и сильно ненавидят; любила вычурные слова Армениера, его замечательные песни, полные тревожной печали.

Мадам Элоиза любила его. Любила как мать, страстно ласкающая ребенка, но любила и как женщина, чувствующая, что это последняя чаша на пиру жизни, за которой придет пустота. Она и радовалась, что в холодных ее сумерках неожиданно вспыхнул этот огонь, и печалилась, предчувствуя, что подуют могучие ветры, потухнет огонь, и больше не будет ни тоски ожидания, ни теплоты близости, и даже пепел остынет.

Ей казалось, что очень давно, еще в девичьих снах, видела она такого человека. Когда она перелистывала «Вертера», вложенные в книжку забытые цветы и локон напоминали ей легкие увлечения и встречи, промелькнувшие подобно цветкам на стремнинах, распускающимся ранней весною и лишь ненадолго украшающим крутизну… Потом она встретила Германа, жизнерадостность которого исчезла в тот день, когда он распростился со студенческой жизнью в Йенском университете. С тех пор их жизнь протекала, полная однообразия и тоскливости, подобно дням тех скромных бюргеров, которые рождаются и умирают на той же улице и в жизни которых от рождения до смерти единственное знаменательное событие — их женитьба на соседке.

С улицы послышались шаги.

«Это он!.. Идет!..»

Мадам Элоиза встала. По телу ее пробежала теплая дрожь. Вот он стучится в дверь. Только Армениер так стучится — громко и трижды подряд.

— Неужели идет дождь?

— Да.

Армениер удивленно посмотрел на мадам Элоизу. Ему показалось, что он постучался в другую дверь и попал в другой дом, где жила самая очаровательная из тех красавиц, которые, приподнимая край занавесочки, с любопытством разглядывали жителя Востока.

Он с изумлением глядел на алые ленты.

— Почему вы сегодня так легко одеты?

— Разве это не нравится вам?

— Но ведь холодно… Вы можете простудиться, — проговорил он с грубой мужской заботливостью и взглянул на дверь, ведущую в смежную комнату, откуда обычно выходил профессор Ауслендер, услышав его голос.

— Герман сегодня поздно вернется…

— Какая темная ночь!.. А где же Матильда?

— К ней приехал брат из деревни. Она пошла его навестить.

Армениер замолчал. В голосе Элоизы он почувствовал что-то необыкновенное и сладостное. И профессора не было дома, не было дома и прислуги. Матильды, — никого не было дома.

А мадам Элоиза была так прелестна, так ярко горели банты на ее черном платье!

— Неужели вы не боитесь в темноте сидеть одна дома?

— У нас не темно… Посмотрите, сколько свечей горит, — раздался ее нервный смех.

— У меня на родине женщина не рискнет темной ночью быть одна дома.

— Но ведь я же не одна. Вы здесь, — и снова раздался ее легкий — смех, словно мадам Элоиза хотела уязвить его. — Не правда ли, вы защитите меня, если бандиты нападут на наш дом, как нападают у вас на родине?

Армениер молчал. Он стоял у клавира и перебирал клавиши, звучавшие подобно звону колоколов Эчмиадзинского монастыря.

— Хотите, я вас научу играть на клавире?

Армениер ответил с грустью:

— Для меня уже поздно… У нас говорят: начинающий играть в сорок лет — научится в могиле.

— Но ведь вам очень далеко до сорока.

— Терпенья не хватит, мадам Элоиза.

— Потому-то должны вы и научиться играть.

— На гитаре еще может быть, а то где я достану на родине такой инструмент, да еще вопрос — будет ли у меня дом и семья.

— Тут так много хорошеньких девушек… Выберите одну из них и повезите с собой.

Армениер не почувствовал в голосе мадам Элоизы ни дрожи, ни печальной нотки.

— Никто из них не согласится поехать на мою родину.

— Тогда оставайтесь тут сами.

— Не могу, я должен вернуться.

Клавиши продолжали звучать, напоминая звон колоколов Эчмиадзинского монастыря.

— А в ваших церквах не играют?

— Нет, мадам, у нас только поют.

— И, вероятно, прекрасный хор девушек и юношей?

— Женщинам запрещено петь у нас в церквах. Они могут только молиться, и то встав отдельно от мужчин.

— Несчастные девушки!

— Да, мадам, они несчастны… Они не только не могут петь в церкви, но и не могут любить и, может быть, втайне полюбят кого-нибудь, но не посмеют об этом слова сказать. Их очень рано выдают замуж. У нас говорят: ударь шапкой в спину девушки, — если она не свалится — значит, пора ей выйти замуж.

— И выдают замуж?

— Да. Моя родственница, которой теперь не больше двенадцати лет, уже второй год замужем за одним скверным человеком, годным ей в отцы. И до чего живая девушка была Майран! В первую же ночь брака она от испуга лишилась речи и превратилась в немую колоду. Я такой и оставил ее…

— Боже ты мой!

— Вот как они несчастны!