Альпийская фиалка

Манас построил дом, настелил крышу бревнами, хворостом, забрал из старого родительского дома жену с ребенком и перебрался в новое жилище.

Говорят, что именно в эти дни пристав созвал к себе самых влиятельных людей деревни и пригрозил:

— Глядите, коли не выберете Аракела старостой, наплачетесь у меня.

Другие говорят, что не пристав это сказал, а дружки Аракела пустили слух по деревне.

Манас копал в лощине огород, когда дошла эта весть и до него. Насупившись, уткнулся взглядом в землю — как стоял, так и застыл с камнем в руках. Положил камень на изгородь, а мозг все сверлила и сверлила мысль, что придет время и Аракел сорвет на нем свою злобу. Вечером, не отводя глаз от железного дверного засова, Манас сказал жене:

— Собака нам нужна. На окраине села живем, да и дорога рядом.

…Кто-то выкрикнул, что, мол, быть старостой Ара-келу. На собрании как: один крикнет, другие поддержат. Кричали, шумели и под конец решили, что стороны должны размежеваться.

— Кто за Аракела, пошли к стене, — позвал кто-то. Одна группа придвинулась к стене, потом к ней присоединилось еще несколько человек, а когда «хозяева» деревни, толкая друг друга, потянулись к Аракеловой стенке, народ пошел за ними, как овцы за солью.

У Манаса подкосились колени и, еле волоча ноги, он последовал за всеми, подобно хромой овце, отставшей от своей отары.

— Да здравствует староста Аракел! — раздались голоса с разных сторон, правда, нашлись и смельчаки, что бросили об пол свои папахи.

В деревне до сих пор еще вспоминают Аракела.

— Бедовый был староста, не человек, злыдень: сколько народу от него натерпелось. Одна рука на рукоятке кинжала, другая — на ножнах.

Рассказывают, как Аракел ходил по ночам в поле. Заметит овцу на своем поле или на жнивье своего родича — тут же и прирежет. А пастухи в горах чуть прослышат, что староста Аракел неподалеку бродит, так поскорей своё стадо за версту гонят. И кто-нибудь из стариков обычно добавлял к рассказу:

— Вот и бедный Манас через него пропал, а от дома одни развалины остались.

Иногда Манас думал, что Аракел стал старостой только для того, чтобы отомстить ему. Родичи и друзья говорили:

— Отступись, Манас, по острию ножа ходишь…

Но Манас не хотел идти на попятный, знай твердил свое.

А Аракел и виду не подавал, что у него счеты с Манасом. С того дня, как надел на шею цепь, а медную печать сунул в карман, с того самого дня Аракел делал вид, что даже не замечает Манаса.

— Гляди в оба, Манас, Аракел нанесет удар из-за угла.

…Когда в село пришла весть, что в городах начались забастовки и грянула революция, Аракел навострил уши. В ту же ночь искры посыпались из-под копыт Аракелова коня. Пристав обнадежил его:

— Занимайтесь своим делом, год выдался смутный, смотрите у меня, чтобы всякие бродяги-смутьяны не шатались по селу, не устраивали по ночам тайные сборища.

Пристав задрожал от страха, когда спустя неделю Аракел снова явился к нему, что, мол, в селе в самом деле стало опасно.

— Дай бог здоровья приставу, вот и у нас появились смутьяны, пусть господин пристав даст мне десять солдат: один раз появятся в деревне, мигом наведут страх на крестьян.

Пристав потрогал ус, намотал его на палец и потянул вверх, будто хотел засунуть его в глаз. Покручивая усы, он надул щеки, точно собирался играть на зурне.

Аракел с казаками еще только подходили к селу, а все уже знали, что они идут. В этот вечер во многих домах не зажигали огня, многие не сомкнули глаз до рассвета.

Эх, казак, казак, отчего так много выпил ты в доме Аракела, кровь бросилась в голову, распалился ты. А ты, Манас? Уж лучше бы твоя жена в тот день не затевала стирки и не вешала на стене белье. Потому что из-за соседней изгороди Аракел показал казаку на жену Манаса, развешивающую свое белье. Видать, забыл ты, казак, что в стране твоей Дуняши нет таких лощин, как Оранджия; за тем забором в последний раз облизал ты свои пересохшие губы.

В деревне до сих пор еще, как станут рассказывать про Оранджию, кто-нибудь из очевидцев непременно добавит:

— Подстроено все было: как сатана, хитер был Аракел.

— Темнело, мы запирали ворота, затаились в своих домах. Казаки пьянствовали, шатались по улицам. Сколько кур порешили шашками…

— В тот год увели мою единственную телку; что и сказать, без ножа зарезали.

Когда речь заходит об Оранджии, много всякого рассказывают.

В тот день Манас ушел в лес. Жатва кончилась, настало время молотьбы.

— Ну и урожай был в тот год… Везде снопы стояли: на крышах, под стенами…

Стемнело. Вдруг из Оранджии послышался крик о помощи.

— Только донесся этот крик, как кто-то выстрелил. От выстрела загремело в ущельях. Оранджия горела. Огонь поднялся в самое небо.

В ту ночь вся деревня высыпала в лощину, но было уже поздно. Дом, на крыше которого стояли скирды соломы, а под стенами лежали вязанки сухой травы, — сгорел, как пропитанный керосином половик. Когда к утру огонь наконец унялся, жена Манаса, его ребенок и казак, обгоревшие, лежали у пепелища.